Время жить

И они отправятся все впятером – она, взяв Ива за руку, – впереди, Жан-Жак – он поддает ногой мячик в сетке, – рядом с ним, а вечно глазеющая по сторонам Симона отстанет, и тогда Мари, обернувшись, прикрикнет на дочь:

– Симона, ну что ты плетешься!

Это стало уже почти ритуалом – они останавливаются на краю пляжа, переобувают холщовые, на веревочной подошве, туфли, старательно колотят их одну о другую, чтобы вытрясти песок.

Ксавье недоволен. Ему хотелось бы забыть, как танцевали в воде ноги Мари, возбудив в нем плотские мысли. Он надеется, что она не заметила его растерянности.

В конце сентября пляж обретает зимний вид. Маленький желтый киоск, исполосованный красными буквами, рекламирующими сандвичи и мороженое, опустил свои деревянные веки. Террасы кафе покрылись тонким слоем песка. «Прекрасная звезда», «У Франсуа», «Эскинад», «Нормандия» свертывают свои парусиновые вывески, как флажки после демонстрации. Сторожа на стоянке машин уже нет, некому взимать по сто франков, и несколько машин стоят там, словно забытые хозяевами. Болотце, где камыши покачивают своими высохшими стеблями, тянется до самой дороги. Три палатки, две желтые и одна красная, примостились под тенью сосен – как свидетельство того, что солнце пока еще греет и время отпусков не прошло.

Теперь, когда нет ни разноцветных зонтов, ни пляжной теснотищи, нескольким сблизившимся за лето парочкам особенно не хочется расставаться, – они похожи на обломки кораблекрушения, вынесенные на песок волнами.

Залив расширился, горизонт отдалился, на пляже пустынно, и это только усиливает интимность обстановки. Чтобы не видеть гибкую спину идущей впереди Мари, Ксавье мысленно возвращается к счастливым дням, когда для него существовали лишь вода да солнце.

С тех пор, как его приобщили к этому маленькому семейству, ему часто казалось, что он снова в обществе брата, сестры и матери, умершей, кажется, в возрасте Мари. Тогда, двадцать лет назад, ему было всего девять лет, и он не сразу осознал всю горечь потери. Ни трепетная нежность отца, прожившего остаток жизни наедине с бесконечными воспоминаниями об исчезнувшей жене, ни преданность воспитавшей его старушки няни не заполнили в его душе пустоты, которую он год от года ощущал все сильнее.

За эти несколько недель Мари оживила в нем воспоминание о тех временах, когда мать заботливо оберегала его ребячьи игры на пляже в Леке.

Ничего не изменилось, и все стало по-другому. Жан-Жак и Симона толкаются – каждый хочет первым забраться на заднее сиденье. Сейчас Мари усадит Ива между братом и сестрой и, прежде чем взяться за руль, проверит, хорошо ли захлопнута дверца.

Нет! Она оглядывается на море. Солнце уже опустилось к горизонту. Оно зацепилось за антенну одной из вилл, зажатых между скалами.

Ее взгляд встречается со взглядом Ксавье.

– Дни становятся короче.

– Да, дни становятся короче.

Ветер играет волосами молодой женщины. Банальные фразы, как и простые жесты, таят в себе ловушки. Руки Мари и Ксавье одновременно тянутся к дверце и замирают, так и не соприкоснувшись. Он опускает руку и с деланной небрежностью что-то ищет в кармане брюк.

Мари открывает дверцу и вопреки обыкновению подсаживает Ива на переднее сиденье.

– Почему мне нельзя сидеть с Симоной и Жан-Жаком? – протестует малыш.

– Потому что…

Пока Ксавье забирается в машину, она усаживается за руль.

В почти автоматических движениях штукатуров сквозит, однако, чуть ли не нежность, когда они тяжелым правилом старательно заглаживают штукатурку на стенах, перегородках и потолках. Уровнем проверяется, точно ли выведен карниз, легкие постукивания молотка высвобождают рейку, после того как штукатурка схватится и позволит затереть тонкий слой нанесенного поверх нее раствора.

Но это еще пустяк по сравнению с отделочными работами, от которых сводит руки – вот почему ребята оставляют их на конец смены.

Штукатурное дело – все равно что скачка с препятствиями… Едва известь загасится – надо бросать ее мастерком, заделывать стыки между камнями, затыкать швы кирпичной кладки, заглаживать цемент. Затем раствор размазывают правилом полосами по семьдесят сантиметров справа налево и, прежде чем он схватится, слева направо. Зазубренной стороной лопатки подхватывают потеки, а затем наносят отделочный слой уже с мелом. Тут лопатку сменяет мастерок. Полосу в семьдесят сантиметров обрабатывают, шлифуют то ребром мастерка, то плоскостью.

Обработка внутренних и внешних углов требует не столько физической силы, сколько внимания и сноровки и становится уже чуть ли не отделочной работой, хотя установка карнизов, розеток или пилястров, на которые идет сложный раствор из алебастра, цемента, глицерина, декстрина, армированный паклей или джутом, гораздо сложнее.

Луи легонько постукивает тупым концом молотка по рейке. В другом углу Рене ставит отвес со свинцовым грузилом – проверяет вертикальность выемки. В соседней комнате алжирец и испанцы заканчивают перегородку.

Алжирец всегда напевает какую-нибудь старинную песенку. Его товарищи любят слушать эти мелодии, словно бы доносящиеся из другой эпохи.

Луи работает машинально, а на него, словно порывы теплого ветра, налетают воспоминания. Смутные и хаотические, они возникают, то цепляясь за какой-нибудь внешний шум, за выкрик крановщика, обращенный к монтажникам или опалубщикам, то за бугорок штукатурки или вздутие известкового теста в растворном ящике, а то – за брызнувшую вдруг с лотка грязную струйку. Воинственные и печальные, как запертые в клетке звери, они всегда на страже, и им достаточно малейшей лазейки, чтобы забраться в душу к Луи.

Воспоминания отступили только в обеденный перерыв, когда он задержался – это уже стало привычкой – возле статуи, и особенно в баре, когда их прогнал стаканчик вина; к концу рабочего дня они, впрочем, вернулись. Туманные, неопределенные, – это уж почти и не размышления, а образы самых различных Мари – и той, что была вчера, и той, что мылась под душем, и той, из их первых встреч, что улыбалась или поглядывала на другого мужчину, и которую он позабыл, а вот теперь она вдруг возвратилась из прошлого.

И тут, словно запечатленное на экране, внезапно возникло воспоминание – четкое, бередящее душу – о неделе отпуска в Монталиве.

Жизель и Мари не желали купаться нигде, кроме как на пляже нудистов. Ежедневно они отправлялись по дюнам или по бесконечной кромке изъеденного океаном песка к его границе. Обе женщины переступали ее и час или два спустя, насмешливо улыбаясь, возвращались к Антуану и Луи, которые в их отсутствие убивали время как могли. То, что его жена голая находится в толпе голых мужчин, казалось Луи нестерпимым, непонятным, порочным, грязным.

На третий день Антуан, окончательно сдавшись, тоже пошел вслед за Жизель и Мари.

«До Мартига 10 километров…»

«Поворот через километр…»

Ксавье никогда в жизни не проявлял такого интереса к дорожным знакам. На поворотах Ив валился на него. Обычно он сидел на заднем сиденье между братом и сестрой. Мари посадила его между собой и Ксавье бессознательно, из инстинкта самозащиты. Она нарушила заведенный порядок, чтобы воздвигнуть между ними преграду, пусть хрупкую и непрочную. Но поступок ее лишь подтвердил, что сегодня случилось что-то очень важное для них и даже опасное.

Дорога спускается к Мартигу через сосняк, в котором как грибы растут белые домики с красными крышами. Ветер обрушивает на прелестный лесной пейзаж тяжелые клубы мазута с нефтеочистительного завода в Меде.

– Мосье, – обращается к учителю Жан-Жак.

– Да… Что?

– Вы обещали мне книжку.

– Жан-Жак, оставь господина Марфона в покое.

– Нет-нет, сказано – сделано. Вы не откажетесь остановиться на минутку у моего дома? Я мигом слетаю за книгой.

Они проезжают район новостроек – короткую широкую улицу, куда шире улочек в старинной части Мартига.

– Дом шестнадцать, – говорит он. – Приехали. Я туда и обратно.