В тени алтарей

— В вас говорит еще ваше страдание. Надеюсь, что скоро жизненный инстинкт одержит верх, рассеет тени смерти, омрачавшие вас, и опять вернет вас к жизни. Перед отъездом я этого вам и пожелаю, Люция.

По губам ее пробежала ироническая, презрительная усмешка, и она ответила, цедя слова:

— В таком случае вы желаете мне зла. Если во мне воскреснет инстинкт жизни и соблазнит еще раз поискать счастья, я его задушу в себе, не останавливаясь ни перед какими средствами, ни перед какими последствиями.

Васарису стало не по себе от этих слов; он видел, что она способна на все.

Он попрощался с Люцией, сожалея, что долго не увидит ее.

Через два дня Васарис уехал в Палангу. Беззаботная курортная жизнь постепенно вытеснила печальные воспоминания о родителях и Люции.

В Паланге он встретил Варненаса, нескольких учителей из своей гимназии и многих знакомых. На дюнах они собирались целой компанией, жарились на солнце, занимались спортом, дурачились и всей ватагой весело бросались в волны.

Однажды Васарис встретился с ксендзом Стрипайтисом, которого уже давно не видал. После провала на выборах бывший депутат отказался служить в приходе и решил отправиться в Америку, собирать там пожертвования на католические учреждения. А пока что приехал в Палангу немного отдохнуть и поправить нервы.

— До черта надоели все эти митинги, — жаловался он Васарису. — Что поделаешь, провалились на выборах. Конечно, для католиков это тяжелый удар. А что касается меня, я даже рад, что не попал опять в сейм. Поеду в Америку, погляжу на белый свет, соберу пожертвования, да и самому не мешает накопить долларов.

Людас пожелал ему успеха.

Ауксе с отцом тоже проводили лето в Паланге. Васарис часто виделся с ними. Он подолгу гулял с Ауксе по побережью, любуясь закатами, какие бывают только на этом море.

В одну из таких прогулок Васарис завел разговор о госпоже Глауджювене. Он рассказал Ауксе обо всем, что видел и слышал, когда был у Люции, и не скрыл своего беспокойства за ее судьбу.

Ауксе разделяла его тревогу, но тут не вытерпела и сказала:

— Все же, Людас, эта женщина занимает еще много места в твоем сердце. Будь я ревнивой, я бы имела право попрекать тебя ею.

Васарис не протестовал:

— Правда, Ауксе, и ты понимаешь, почему это так. Но я тебе скажу одну вещь, которая, может быть, удивит тебя. Мне кажется, что Люция каким-то роковым образом связана со мной и что от нее зависит наша дальнейшая судьба.

Ауксе действительно изумилась и несколько испуганно поглядела на Васариса:

— Здесь кроется какая-то тайна?

— Не тайна, но я не знаю, как тебе это объяснить: предчувствие, судьба или что-то другое. Пока Люция была или казалась счастливой, я совсем не думал о ней. Но теперь она, словно какой-то призрак, неотступно стоит между мной и тобой. Как будто шепчет мне, что я не имею права любить другую женщину и что мое счастье всегда будет омрачено ее несчастьем.

— Это мне понятно, — с живым интересом отозвалась Ауксе. — Любить по-настоящему можно только раз в жизни. Если Люция любила тебя такой любовью, без тебя она не может быть счастливой. Оттого ты так живо ощущаешь ее судьбу.

— Но чем же я виноват? Ведь эта настоящая единственная любовь — наша с тобой любовь, Ауксе!

Неожиданно Ауксе омрачилась и, печально улыбнувшись, сказала:

— Моя — да, а твоя — не знаю, настоящая ли это любовь. Может быть, вы с Люце разминулись, может быть, один из вас принадлежит к тем несчастливцам, которым не суждено найти свой путь, а тогда, конечно, незавидна и моя судьба.

Такая философия любви показалась Людасу наивной, но он радовался, что Ауксе довольствуется ею и не упрекает его за изменчивость и непостоянство, за вечные колебания, как поступила бы всякая любящая женщина. Сам Людас знал лишь одно, что Ауксе он любит, а Люцию жалеет. Но после смерти мальчика он часто ощущал на себе ее ледяной взгляд и тогда не мог отделаться от жуткого предчувствия, словно этот взгляд был исполнен особого значения, словно он о чем-то предостерегал.

Но к чему было тревожить эти тени здесь во время летнего отдыха?

Васарис взял Ауксе за руку и беззаботно воскликнул:

— Э, что бы ни случилось, Ауксе, сейчас печалиться из-за этого не стоит! У госпожи Глауджювене достаточно сил, и она вскоре оправится от своего несчастья. А вокруг нас такой прекрасный мир и такая интересная жизнь!

Они шли у самой воды, по твердо утрамбованной прибоем полосе песка, и пологие ленивые волны почти достигали их ног.

— А как красиво заходит солнце! — сказала, остановившись, Ауксе. — Оно уже вот-вот коснется моря. Небо горит как жар, а море темно-синее и холодное как сталь.

— Взгляни налево, на то облако. Нижний край его позолочен, а верхний белесоватый, словно выцветший, море под ним еще красивее. Сколько красок и настроения!

— Нет, ты погляди на солнце. Оно уже касается воды. Ой, какое странное! Продолговатое, словно большая груша с черенком. А там парус — далеко, далеко. Видишь? Вот там, направо!

— Вижу. Вероятно, рыбаки, а может, просто веселая компания. Ветра почти нет, море спокойное, а вдали от берега лодки основательно покачивает.

— Над ведой остался только краешек солнца.

— А с горы Бируте оно видно все целиком.

— Вот и нет его! Спокойной ночи, солнышко! — воскликнула Ауксе и помахала рукой.

Но было еще совсем светло. Попарно и кучками прогуливались люди.

Темный парус виднелся все на том же месте. На мосту пела молодежь.

В конце августа Людас Васарис вернулся из Паланги в Каунас. Его отставка была утверждена, и теперь он начинал новую жизнь литератора-профессионала. Дальнейшее будущее казалось ему пока неясным, но он последовал совету Ауксе и старался не тревожиться о нем.

Морально он чувствовал себя так, как будто только что очнулся от кошмара. Больше не надо было по несколько часов в день просиживать в шумной гимназии, заниматься всевозможными делами и вести уроки, которые изводили его хуже всякой другой работы. Как большинство людей созерцательного склада, он неохотно общался с людьми, высказывал вслух свои мысли, а тем паче разговаривал о вещах ему неинтересных. Бывали дни, когда он, точно о великом счастье, мечтал о том, чтобы никого не видеть, не произносить ни единого слова. А надо было идти в гимназию, разрешать всякие недоразумения между учителями и учениками, давать уроки и говорить, говорить, говорить! Часто эти уроки были для него сплошным самоистязанием: он судорожно хватался за мысли и слова, чтобы только не провалиться в черную пропасть молчания. После таких уроков Васарис чувствовал себя подавленным, униженным и целый день не мог избавиться от мерзкого ощущения собственного бессилия.

Теперь всему этому конец, теперь больше не будет висеть над ним, как меч, необходимость говорения. Теперь он может заниматься только тем, что нужно и интересно ему самому, и излагать свои мысли не первыми попавшимися словами, а законченными, ритмическими фразами. Думать — для него значило писать, одно помогало другому, одно питалось другим.

Наконец осуществляется его долголетняя мечта — быть только писателем. Вернувшись из отпуска, Васарис не мог нарадоваться на свое положение и хвастался перед друзьями. Придя как-то к Варненасу, он весело пошутил:

— Эх, профессор, как я тебя жалею и как не завидую твоей профессорской славе! Тебе приходится по целому часу, а то и по два разглагольствовать о каком-нибудь незначительном писателе или раздувать пустяковый факт в важную проблему. Я, по крайней мере, мог половину урока спрашивать учеников — и то надоедало хуже горькой редьки. А тут два часа подряд, — нет это хоть кого с ума сведет!

Он и перед Ауксе похвалялся, что чувствует себя точно воскресшим, и сразу принялся за осуществление своих литературных замыслов.

Ни Варненас, ни Ауксе не старались разочаровать его, но и тот и другая боялись, что беспощадная действительность обратит в прах все его планы.