8том. Литературно-критические статьи, публицистика, речи, письма

И, разумеется, не случайно очерк о Жорж Санд был поручен именно г-ну Каро. Этому фнлософу-спиритуалисту память о г-же Санд была дорога как память о музе его молодости. Самое имя автора «Индианы» напоминало ему о днях сладостных мечтаний и горячих споров. «С этим именем, — пишет он, — связано представление о стольких благородных порывах, неопределенных смутных стремлениях, дерзаниях мысли и глубоких разочарованиях, о великих надеждах и утонченных муках сомнения!..» И по мере того как в нем оживают эти воспоминания, он вновь оказывается во власти прежних чар, и книга его становится данью уважения прекрасному таланту г-жи Санд. Правда, автор книги «Идея бога» не разделял взглядов автора «Лелии» на семью и общество; но ведь у г-жи Санд идеи так мало значат; напротив, чувство значит у нее все, и можно восхищаться ею, не разделяя ее мыслей, если только разделяешь ее чувства.

Душа этой достойной восхищения женщины сказывается во всех ее творениях —

Не спрашивайте, что она думает: мысль предполагает рассуждение, а г-жа Санд не рассуждает; это она предоставляет своим друзьям, — друзья снабжают ее готовыми идеями, которые она охотнее повторит, чем поймет. Единственное ее назначение на этом свете — с несравненной щедростью выражать свое восприятие природы и рисовать страсти. Она правильно видит природу, ибо видит ее прекрасной. Природа только такова, какою она кажется. В ней самой нет ни красоты, ни безобразия. Лишь глаз человека делает прекрасными небо и землю. Мы придаем красоту вещам тем, что любим их. Вся тайна идеального заключена в любви. В своей книге г-н Каро вспоминает, между прочим, одну очаровательную подробность из жизни этой великой и простодушной любительницы природы, чья душа всегда жила в гармонии с полевыми цветами. «Я поднесла руки к лицу, — пишет г-жа Санд, — и почувствовала запах шалфея, до листьев которого дотронулась за несколько часов перед тем… Маленькое это растеньице осталось там, на горе, на расстоянии нескольких лье. Я не стала рвать его и унесла с собой лишь чудесный его запах. Как же случилось, что оно подарило мне его? И что за прелесть аромат цветка, если безо всякого вреда для растения он может передаться руке друга, следовать за ним в пути и приводить его в упоение, еще долго напоминая ему о красоте любимого цветка? Аромат нашей души — воспоминания…»

Она постоянно общалась с природой. Стоило ей вдохнуть запах нескольких листиков шалфея, и она уже ощущала живущего в ее душе неведомого бога. Не будем поддаваться обману громких слов: «искусство», «истина». Тайна красоты доступна и ребенку. Смиренные духом чувствуют ее подчас лучше, чем сильные мира сего. Любить — значит делать прекрасным, делать прекрасным — значит любить.

Натуралистическое искусство нисколько не правдивее искусства идеалистического. Г-н Золя воспринимает человека и природу ничуть не более правильно, чем г-жа Санд. Каждый из них видит мир лишь собственными глазами. Все даваемые г-ном Золя показания о жизни являются его субъективными показаниями. Он может поведать нам лишь о том, как преломляется в нем вселенная, и только; он не знает, что такое вселенная и существует ли она в действительности. И натуралисты и идеалисты — в равной степени жертвы своих представлений; и те и другие — во власти «призраков пещеры» [70], как называл Бэкон те обманчивые образы, что лежат в природе человека и делают для него невозможным познание мира; ибо мы замурованы в нашем «я», как в каменной толще, и, одинокие среди вселенной, видим одни лишь призраки. Ну что же, раз во всем, что мы знаем о мире, одинаково мало объективной истины, раз все представления наши о действительности соответствуют не самой действительности, а лишь состоянию нашего духа, почему бы нам в таком случае не отдать предпочтения образам, исполненным изящества, красоты и любви? И здесь и там одни лишь сновидения, так почему же не выбрать наиболее приятные из них? Именно так поступали греки. Они боготворили красоту; безобразие, напротив, казалось им кощунством. А между тем они смотрели на мир и природу безо всяких иллюзий. Эллины рано стали исповедовать печальную, лишенную всяких иллюзий философию.

Не далее как сегодня утром, перелистывая превосходную книгу г-на Виктора Брошара [71] о скептиках, я думал о том, что самые древние философские школы Греции были уже во власти научных сомнений, сопутствуемых, как всегда, горечью и скорбью. Мыслящих греков даже в самую раннюю пору их истории мучило сознание невозможности веры. Религия их была лишь утешением в безверии. Быть может, именно потому peлигия их оставалась человечной и была благотворной. Этот чудесный маленький народ не увеличивал своих горестей: неспособный верить, он умел по крайней мере любить. Мудро отдался он поискам красоты взамен вечно ускользавшей от него истины, и красота в противоположность истине не обманывала его.

Ведь красота в нашей власти: она осязаемое выражение нашей любви. Вопрос о писателях-натуралистах и писателях-идеалистах ставится неправильно. Реальное противополагают идеальному, как будто идеальное не является единственной доступной нам реальностью! По существу натуралисты хотели бы сделать нам жизнь ненавистной, тогда как идеалисты пытались украсить ее. И как они были правы! Как прекрасно было то, что они делали! В людях живет неутомимое стремление, вечная потребность украшать жизнь и все живое. Г-жа Санд превосходно говорит об этом: «Уж такова природа человеческого духа, что он не может не украсить и не возвысить того, что является предметом его созерцания». Чего только не изобрели мы в своем стремлении украсить жизнь! Мы придумали великолепные одежды, служащие целям войны или целям любви, и песни, воспевающие наши радости и печали. Все неисчислимые усилия цивилизации имеют своей целью украсить жизнь. Натурализм просто бесчеловечен, ибо он хочет уничтожить все созданное совокупными усилиями человечества. Он отметает украшения, срывает покровы; он принижает плоть, которая торжествовала победу, проникаясь духовностью; он возвращает нас к первобытному варварству, к звериному состоянию эпохи пещер и свайных построек.

Может быть, все это — забавы литературы упадка. Но предаваться такому занятию слишком упорно — небезопасно. Это ведет к непоправимому огрубению, к гибели всего, что составляет очарование и прелесть жизни. Г-жа Санд была великим мастером идеального, именно за это я люблю и почитаю ее. Мы говорили, что книга г-на Каро пользуется большим успехом и быстро раскупается в галереях Одеона. Прекрасно! Если успех ее знаменует собою возврат идеала в искусство, — мы можем только от всей души приветствовать этот успех.

Мне говорят также, что читатель еще вернется к романам Жорж Санд, преданным ныне забвению. Хотелось бы верить этому. Мне хотелось бы, чтобы читались не только наиболее рассудительные и спокойные из них, но и самые пылкие, ранние ее романы: «Лелия» и «Жак». Правда, вы найдете в них чересчур смелую защиту прав страсти на свободу. Это действительно, как писал Шатобриан в старости, «мешает размеренному течению жизни». Но разве не вырывались подчас пламенно-страстные речи и у самого автора «Ренэ»? Да и стоит ли оспаривать права страсти на свободу? Страсть не спрашивает у общества разрешения на свое существование, а похищает это право со всем неистовством желания и со спокойствием невинности. Ничто не может остановить ее: она знает, что неотвратима, как рок. Можно ли чем-нибудь запугать ее? Она находит наслаждение даже в порождаемой ею тоске и тревоге. Сами религии были не в силах бороться с ней; они лишь обогатили ее новым видом наслаждения — наслаждением от угрызений совести… Страсть сама в себе несет и торжество свое, и блаженство, и возмездие. Она смеется над книгами — и над теми, которые воспевают ее, и над теми, которые пытаются ее обуздать.