Мальчик: Рассказы о детстве

Этот человек был стройным и гибким и играл в футбол. На футбольное поле он выходил в белых беговых шортах и белых гимнастических туфлях и коротких белых носках. Ноги у него были крепкими и тонкими, как у барана, а на икрах ног и около икр кожа у него была по цвету точно как баранье сало. Волосы у него на голове были даже не рыжими, а цвета темной киновари — такая бывает у мякоти очень спелого апельсина; й он их зачесывал назад, обильно смазывая бриллиантином, как и сам директор. Пробор у него был как прямая белая линия точно посередине головы, такую без линейки не вычертить.

Усы у капитана Хардкасла были той же расцветки, что и волосы, и ох, что это были за усы! Вид ужасающий: этакий густой оранжевый куст, разросшийся между носом и верхней губой и идущий через все лицо от щеки до щеки; широкие, закрученные по всей длине, кончики вверх топырятся — словно после химической завивки или, может, их по утрам накручивали щипцами, нагретыми на пламени спиртовки. Еще такие усы можно сделать, решили мы, если каждое утро начесывать их снизу вверх перед зеркалом с помощью жесткой зубной щетки.

За усами жило воспаленное лицо дикаря с морщинистым лбом — признак крайне ограниченного ума. «Жизнь — сплошная загадка, — как бы заявлял сморщенный лоб, — а мир — место опасное. Все люди — враги, а маленькие мальчики — это такие букашки, которые при случае накинутся и покусают, если их не опередить и не задать им как следует».

Капитан Хардкасл никогда не бывал спокойным. Его ржавая голова вечно дергалась и металась туда-сюда, и каждое метание сопровождалось коротким пугающим урчанием, раздававшимся из его ноздрей. Он участвовал в войне, там и получил свое звание. Но даже мелкие букашки вроде нас понимали, что капитан — не столь уж и высокий чин, и только человек, которому больше нечем гордиться, станет цепляться за такое звание в мирной жизни. Не особенно здорово, если к вам все время обращаются как к какому-нибудь «майору», хотя вы давно уже не служите, но «капитан» — вообще предел падения, самое дно.

Ходили слухи, что он так все время дергается, мечется и урчит из-за какой-то контузии, потому что на войне рядом с ним разорвался артиллерийский снаряд, но точно мы не знали.

Я так никогда и не понял, почему капитан Хардкасл пристал ко мне с самого моего первого дня в школе св. Петра. Наверное, потому, что он преподавал латынь, а мне она не очень-то давалась. А может, потому, что уже в девять лет я почти не уступал ему ростом. Или, скорее всего, потому, что мне сразу же страшно не понравились его огромные оранжево-красные усы, и он часто замечал, как я пялюсь на них, да еще слегка фыркаю при этом себе под нос.

Стоило мне появиться в трех метрах от него в коридоре, как он сразу же, смерив ценя: взглядом, командовал: «Не сутулиться, мальчик! Плечи опустить!» — или: «Вынуть руки из карманов!» — или: «Чему это вы так радуетесь, можно поинтересоваться? С какой стати такая ухмылка на физиономии?» — или, оскорбительнее всего остального: «Вы, как вас там, а ну за работу, быстро!» — и мне было ясно: доблестный капитан за меня еще возьмется, и только вопрос времени, когда он задаст мне по-настоящему и как следует.

Черед для стычки пришел в конце второй четверти, когда мне было ровно девять с половиной, а произошла она во время вечернего приготовления домашних заданий.

Каждый рабочий день недели, по вечерам, вся школа должна была собираться в главной аудитории и с шести до семи вечера делать домашнее задание. За подготовку отвечал наставник, дежурящий на неделе. Это означало, что он располагался в верхнем конце аудитории и, возвышаясь над собравшимися в зале школьниками, следил за порядком. Некоторые наставники читали что-нибудь, какую-нибудь принесенную с собой книжку, другие проверяли тетради. Но не капитан Хардкасл. Тот сидел наверху, дергаясь и хрюкая, и за целый час ни разу даже не взглядывал на свой стол. Его молочно-белые глазки буравили зал все полные шестьдесят минут, выискивая какой-нибудь непорядок, и горе тому мальчику, который оказывался источником беспокойства — оставалось уповать только на помощь небесную.

Правила часа домашних заданий были простые, но строгие. Не позволялось отрывать глаза от своей работы и нельзя было разговаривать. Вот и все. Но оставалась одна драгоценная лазеечка. Я так до конца и не разобрался, в каких случаях это разрешалось, но можно было поднять руку и дождаться, пока дежурный наставник заметит ее и спросит, в чем дело. Но лучше было быть стопроцентно уверенным, что ваше дело — и в самом деле крайне важное.

Только дважды за все четыре года в школе св. Петра мне доводилось видеть, как мальчик тянет руку вверх во время работы над домашним заданием. В первый раз это выглядело примерно так:

Наставник. В чем дело?

Мальчик. Простите, сэр, нельзя ли мне выйти в уборную?

Наставник. Разумеется, нет. Перед занятиями надо было сходить.

Мальчик. Но, сэр… Простите, пожалуйста, сэр… Тогда мне не хотелось…

Наставник. А кто же виноват? Займитесь работой!

Мальчик. Но, сэр… Ох, не могу я, сэр… Пожалуйста, разрешите мне выйти…

Наставник. Еще одно слово, и у вас будут неприятности.

Естественно, неприятности случились: несчастный мальчик испачкал себе штаны, и это привело его потом наверху к бурным объяснениям с экономкой.

Второй раз, как я точно помню, такое случилось в летнюю четверть, а мальчика, который поднял руку, звали Брейтвейт. Помнится мне еще, что дежурным наставником вроде бы был тогда капитан Хардкасл, но клятвенно ручаться за это я не стану. Беседа протекала примерно следующим образом:

Наставник. Да, в чем дело?

Брейтвейт. Простите, сэр, оса влетела в окно и ужалила меня в губу. Губа теперь вспухла.

Наставник, Что?

Брейтвейт. Оса, сэр.

Наставник. Мальчик, я плохо вас слышу! Что там через окно?

Брейтвейт. Мне трудно говорить, сэр, губа раздулась.

Наставник. А из-за чего это она у вас раздулась? Уж не стараетесь ли вы повеселить товарищей?

Брейтвейт. Нет, сэр! Честное слово, я правду говорю, сэр.

Наставник. Говорите отчетливо, мальчик! Что случилось с вами?

Брейтвейт. Я вам уже говорил, сэр. Меня ужалила оса, сэр. Губа у меня распухла. Ужасно болит.

Наставник. Ужасно болит? Что ужасно болит?

Брейтвейт. Губа, сэр. Раздувается все больше и больше.

Наставник. Какое у вас домашнее задание сегодня?

Брейтвейт. Французские глаголы, сэр. Надо их написать.

Наставник. А вы что, губой пишете?

Брейтвейт. Нет, сэр, конечно, нет, но видите ли…

Наставник. Все, что я вижу, так это то, что вы подняли адский шум и отвлекаете всех остальных. Займитесь-ка своей работой.

Крутые они были, эти наставники, ни за что промашки не допустят, и если хочешь выжить, самому надо быть ой каким крутым.

До меня очередь дошла, как я уже говорил, когда шла вторая четверть, и снова за домашние задания отвечал капитан Хардкасл. А надо вам знать, что во время приготовления домашнего задания каждый мальчик в зале сидел за отдельным деревянным столом. Стол этот был обычной школьной партой с наклонным верхом, и еще там имелась узкая доска с углублением для ручки и небольшим отверстием справа для чернильницы. Перья у ручек, которыми мы писали, были съемными, и нужно было макать такое перо в чернильницу каждые шесть-семь секунд, чтобы оно писало. Шариковых авторучек тогда еще не придумали, а чернильными авторучками писать нам запрещали. Перья же, которыми мы писали, часто ломались, и потому почти у всякого мальчика при себе был запас — несколько перышек в коробочке, которая лежала в брючном кармане.