Мальчик: Рассказы о детстве

В первую жалкую ночь тоски по дому в школе св. Петра, когда я свернулся калачиком в постели, после того как выключили свет, я не мог думать ни о чем, кроме нашего дома и того, как они там, и мать, и сестры.

Где они? — спрашивал я себя. В каком направлении от того места, где я теперь лежу, находится Лландафф? Я стал думать и соображать, и это оказалось нетрудно, потому что мне на подмогу пришел Бристольский залив. Из окна спальни был виден этот самый залив, а большой город Кардифф, с краю которого пристроился Лландафф, находился на другом берегу залива почти точно напротив, но слегка севернее. Значит, если я повернусь к окну, то окажусь лицом к дому. И я лег лицом к своему дому и к родным.

С того дня все годы, пока я находился в школе св. Петра, я никогда не лежал спиной к своему дому. Кровати и спальни за это время менялись, и всякий раз новое место заставляло меня вновь вычислять направление, но под рукой всегда был Бристольский залив, и он всегда помогал мне сориентироваться и провести воображаемую линию, соединяющую мою кровать и наш дом в Уэльсе. Я засыпал, лишь обратив свой взгляд в сторону родных. И находил в этом большое утешение.

В той спальне, в которой я ночевал во время первой моей четверти в школе, был мальчик по имени Твиди, и он однажды ночью захрапел.

— Кто это тут разговорился? — завопила экономка, врываясь к нам.

Моя койка стояла около двери, и я помню, как глядел на ее силуэт на фоне света, горевшего в коридоре, и думал: какая же она страшная! Больше всего меня в ней пугала ее исполинская грудь. Я не мог оторвать от нее глаз и думал, что она похожа на какой-то таран, вроде железной штуки, которой разбивают камни строители, или на нос ледокола, или, пожалуй, на две огромные бомбы страшной взрывчатой силы.

— Сознавайтесь! — кричала она. — Кто болтает?

Мы лежим себе тихонько. И тут Твиди, заснувший на спине с открытым ртом, снова издал хрюкающий звук.

Экономка уставилась на него.

— Храпеть — отвратительная привычка, — сказала она, — Храпят только представители низших классов. Простонародье. Нам следует преподать ему урок.

Она не стала включать свет, но прошла к умывальникам и взяла кусок мыла с ближайшей раковины. Из коридора светила голая лампочка, и в ее свете можно было разглядеть, что творится в спальне.

Никто из нас не посмел сесть в постели, но все теперь глядели на экономку, гадая, что же она задумала. При ней всегда были ножницы, болтавшиеся на белой ленте, свисавшей у нее с талии, и этими самыми ножницами она стала стругать мыло, собирая стружку себе в кулак. Потом она подошла туда, где на кровати раскинулся злосчастный Твиди, и осторожно запихала все эти мыльные крошки ему в рот, целую пригоршню.

Что же теперь будет? — дивился я. — Неужто Твиди задохнется? Кашлять станет от удушья, так, что ли?

Горло совсем перекроется, так? Что, она его убивать собралась?

Экономка отступила на пару шагов и сложила свои руки на — или, точнее, поверх — своей мощной груди.

И ничего не произошло. Твиди как храпел, так и продолжал храпеть.

Потом вдруг он забулькал, и на его губах появились белые пузыри. Пузыри становились все больше и больше, и вот все его лицо как бы укуталось в пузырящуюся пенистую белую мыльную изморозь. Выглядело это ужасно. Потом вдруг как-то сразу Твиди громко чихнул, сплюнул, быстро сел в постели и стал раздирать лицо ногтями.

— Ох! — заикаясь, стонал он. — Ох! Ох! Ох! Ой, не надо! Ч-ч-чт-т-о случилось? Ч-ч-что у меня с лицом? Помогите же!

Экономка швырнула ему фланелевую салфетку и сказала: — Лицо вытереть надо, Твиди. И чтоб я больше этого храпа не слышала. Нечего спать на спине, ясно? Все поняли? Или еще кому-то такой же урок нужен?

С этими словами она зашагала прочь из спальни и с силой захлопнула дверь.

Тоска по дому

Я скучал по дому весь свой первый учебный год в школе св. Петра. Это как болезнь, и болезнь эту иногда называют ностальгией. Это вроде морской болезни. Пока ею не страдаешь, не знаешь, как она ужасна, а когда уж подхватил ее, она бьет тебе прямо под дых и хочется умереть. Единственное утешение как в ностальгии, так и в морской болезни — то, что от обеих мигом поправляешься. Первая сразу же проходит, стоит только выйти за ворота школьного двора, про вторую забываешь, как только корабль входит в портовую гавань.

Я так жутко тосковал по дому в первые две недели школы, что решил изобрести какую-нибудь вескую причину, из-за которой меня отправили бы домой, хотя бы на пару-другую дней.

И додумался до того, чтобы сделать вид, что у меня аппендицит и меня вдруг страшно схватило.

Вам, чего доброго, кажется глупостью, что девятилетний мальчик воображает, что сможет кого-то провести такими незамысловатыми проделками, но у меня были веские, основания, чтобы попробовать; предпринять нечто в этом духе. Всего месяц тому назад у моей сводной сестры, которая была на двенадцать лет старше меня, в самом деле случился аппендицит, и несколько дней накануне операции я мог наблюдать ее поведение с близкого расстояния ив мельчайших подробностях. Я заметил, что чаще всего она жаловалась на сильную боль в животе внизу справа. А еще ей все время было дурно, она ничего не ела и у нее была высокая температура.

Вам, может быть, будет интересно узнать, что аппендикс у сестры вырезали не в операционной комнате какой-нибудь больницы, где яркий свет и медсестры в халатах, а на столе в детской комнате у нас дома, и оперировали ее местный врач и его нарколог. Обычная практика в те времена: к вам в дом приходил врач с набором медицинских инструментов в чемоданчике, застилал простыней самый подходящий стол и укладывал на него домочадца, нуждавшегося в операции. По этому случаю, помнится, я торчал в коридоре все то время, пока шла операция. Прочие мои сестры тоже старались подглядеть за происходящим, и мы стояли там, как зачарованные, вслушиваясь в негромкое медицинское бормотание, доносящееся из-за плотно закрытой двери, и представляли пациентку, у которой живот разрезан, словно это какой-нибудь кусок говядины. Мы даже чувствовали запах паров эфира, просачивающихся через щель под дверью.

Назавтра нам позволили посмотреть на сам аппендикс — его поместили в стеклянную бутылочку. Это была такая продолговатая, похожая на червяка, черная штучка, и я сказал:

— И у меня такая внутри, да, няня?

— У каждого есть одна такая, — отвечала няня.

— А зачем?

— Бог так сотворил, и пути его неисповедимы, — сказала она ту самую фразу, которая всегда была у нее наготове как типовой ответ на те вопросы, на которые у нее не было ответа.

— А от чего ему делается плохо? — спросил я у нее.

— От щетинок. Тех, что на зубной щетке, — ответила она, не задумавшись ни на миг.

— Щетинки от зубной щетки? — изумился я. — Как это щетинки от зубной щетки могут сделать плохо аппендиксу?

Нянюшка, наделенная, на мой взгляд, куда большей мудростью, чем царь Соломон, отвечала:

— Всякий раз, когда из твоей зубной щетки выпадает щетинка, а ты ее глотаешь, она застревает у тебя в аппендиксе, и тот начинает гнить. В войну, — продолжала она, — немецкие шпионы то и дело подбрасывали коробки с дрянными зубными щетками в наши магазины, и миллионы британских солдат заболели тогда аппендицитом.

— Честно, няня? — закричал я. — Честно-честная правда?

— Я никогда не обманываю тебя, дитя, — отвечала она. — Так что пусть это будет тебе урок: нельзя пользоваться старой зубной щеткой.

Столько лет прошло с тех пор, а я до сих пор вздрагиваю, если на языке вдруг остается щетинка от зубной щетки.

После завтрака, поднявшись по ступенькам и постучав в дверь, я почти не испытывал ужаса перед экономкой.