Эмансипированные женщины

— Но что? — спросил Сольский, и на лбу у него обозначилась складка.

— А пан Казимеж Норский… он тоже… тоже служит на вашем заводе?

Сольский вздрогнул.

— Нет, не служит, — быстро ответил он, — и никогда не будет служить. Но почему вы задаете мне этот вопрос?

— Потому что я отказался бы служить на одном заводе с Норским, — заявил Котовский.

При этих словах Сольский ощутил прилив такой нежности к молодому доктору, что готов был его расцеловать. Однако он овладел собой и, сделав строгое лицо, сказал:

— Я попросил бы вас объяснить подробней, почему, собственно, вы не согласились бы поступить на должность в учреждении, где служил бы пан Норский?

— А потому, что он, прошу прощенья, подлец, — отрубил Котовский и взъерошил свою шевелюру. Он не был физиономистом, и ему казалось, что за такое резкое суждение о пане Казимеже он уже не получит места.

— Сильно сказано, а теперь прошу доказательств.

— Да это тысяча и одна ночь, — начал Котовский, который все еще не мог отвыкнуть от студенческих словечек. — Когда пани Ляттер утонула, некий шляхтич Мельницкий, дядя моей невесты, отписал на имя сына покойной, Казимежа, четыре тысячи рублей, лежавших на ипотеке в Варшаве. Это были самые надежные деньги из всего, чем старик располагал. С этой суммы ему регулярно выплачивались проценты, в которых он теперь крайне нуждается.

Котовский заерзал на стуле, вздохнул и стал теребить волосы.

— И что бы вы думали, — продолжал он, — пан Норский под Новый год посулил своему кредитору подаренные деньги, а в апреле взял их из банка. Напрасно мы просили пана Норского взять четыре тысячи с другой закладной, с которой мы сможем получать проценты только осенью. Напрасно толковали ему, что старик Мельницкий, парализованный, слабоумный калека, останется без куска хлеба. Мы вовсе не хотели уничтожить дарственную, а только переписать ее. Но пан Норский заупрямился — у него, мол, долг чести. Ну, и забрал деньги, а старику теперь хоть пропадай.

Если бы Сольского осыпали золотом, это меньше обрадовало бы его, чем рассказ Котовского. Но он и виду не подал, только спросил спокойно:

— Знает ли еще кто-нибудь, кроме ваших друзей, об этом поступке Норского?

— Нотариус… и еще наш заимодавец. У Мельницкого теперь нет друзей, никто им не интересуется. Впрочем, дарственная была в полном порядке, более того, всякий раз, когда старик приходит в себя, он спрашивает, как поживает пан Норский и забрал ли подаренные деньги. Мельницкий ничего не знает о своем положении; он все еще считает себя богатым и думает, что его разоряет… моя невеста.

— Не разрешите ли вы мне, — спросил Сольский, — воспользоваться при случае вашим сообщением? Возможно, мне и не придется этого делать, но такой случай не исключен.

— Как хотите. В конце концов мне это безразлично. К тому же закон на стороне Норского.

— Это неважно, — сказал Сольский. — Но я заверяю вас, что пан Норский никогда не будет служить в учреждении, с которым связан я. А теперь скажите, согласны ли вы занять место доктора при заводе?

— О!

— До пуска завода вы будете нашим домашним доктором здесь, в Варшаве. Если кто-нибудь из наших домочадцев обратится к вам за советом, вы обязаны его пользовать. Жалованье такое же и — пятьсот рублей квартирных. К исполнению обязанностей приступаете с первого мая.

— Но теперь уже конец мая, — прошептал Котовский.

— Мне этот срок удобнее, чтобы не путать расчеты. Но постойте! — спохватился Сольский. — У вас, конечно, есть долги. На какую примерно сумму?

— Рублей… рублей пятьсот, — оторопел Котовский.

— Администрация завода выплатит ваши долги, а затем эти деньги вычтут из вашего жалованья. Или из наградных. Завтра в полдень соблаговолите явиться в контору, и наш кассир выплатит вам положенную сумму. А пока благодарю вас, до свидания.

Котовский встал, пожал протянутую ему руку, опять сел. Пробормотав «ага!», он снова встал и вместо того, чтобы пойти к выходу, направился к двери в спальню. Сольскому пришлось проводить его в переднюю.

Здесь молодой человек немного пришел в себя и подумал, что ему следовало выразить самую горячую признательность своему великодушному покровителю. Но дверь кабинета была уже закрыта, и он, пошатываясь, спустился с лестницы.

Только во дворе, когда его овеяло вечерней прохладой, он почувствовал, что сердце у него сжимается, и разрыдался.

Весь его капитал в эту минуту составлял двадцать копеек, а капитал его невесты — полтинник.

«Не сон ли это? Не сошел ли я с ума? — думал он, утирая глаза рваным носовым платком. — Но если это сон, не буди меня, милосердный боже, — жить, как прежде, у меня уже нет сил».

Швейцар, стоявший в подъезде за колонной, заметил необычное поведение молодого человека и, услыхав его рыдания, не поверил своим ушам. Но хотя он и был скептиком, все же сообщил о происшествии камердинеру, который тотчас доложил обо всем барину.

Сольский понял, какие чувства волновали молодого доктора. Он понял его горькую нужду, его радость при внезапном переходе к обеспеченной жизни, слезы… И впервые он испытал такое огромное, такое безграничное счастье, которое одно могло бы заполнить всю его жизнь.

Богатство, поединки, путешествия по морю, восхождения на горы — чего стоит все это рядом со слезами радости одного-единственного человека!

«Всем этим я обязан ей. И сколько еще таких дней ждет меня? — думал Сольский. — Она и только она, всегда она, в каждом благородном чувстве!»

Тут у него явилась мысль: если Мадзя рекомендовала Котовского, значит, она тоже знает о Норском. А если знает, то не может не презирать его! Стало быть, она не любит его, и он, Сольский, зря тревожится из-за такого соперника!

«К чему колебания? — сказал он себе, расхаживая по кабинету. — Надо покончить с этим раз навсегда, не откладывая».

Он позвонил слуге.

— Панна Бжеская еще не легла?

— Нет, ваше сиятельство, они у себя, читают.

— Ступай к панне Аде и спроси, можно ли мне зайти к ней?

— Барышня уже легли. У них голова болит.

— А-а! — простонал Сольский и про себя прибавил: «Опять я опаздываю на несколько часов!»

Но, поразмыслив, он решил, что такое бесцеремонное объяснение вряд ли имело бы успех. Надо подготовить Мадзю, а кроме того — родню, с которой, как он чувствовал, борьба предстояла нелегкая.

«Действовать решительно, но исподволь!» — сказал он себе.

Между тем Мадзя, сидя при лампе за книгой, то и дело отрывалась от чтения.

«Даст ли пан Стефан место Котовскому? — думала она. — Может, этот бедняк ему не понравится? Ведь у этих бар все зависит от минутной прихоти».

Потом она вспомнила, с каким увлечением Сольский слушал ее рассказ, вспомнила его странные речи.

«За что он так целовал мне руку? Ах, просто так, причуда».

И она вдруг рассердилась на себя, стала упрекать себя в неблагодарности к Сольским. Но это чувство быстро улеглось, его сменили подозрения.

С того памятного разговора с паном Казимежем души Мадзи все чаще касалось ледяное дыхание неверия. Все казалось ей ненадежным и сомнительным, даже собственные поступки, собственная жизнь.

Весь мир утратил в ее глазах прежнее значение: все в нем было только жирами, фосфором и железом, везде она замечала признаки трупного гниения.