Собрание сочинений. Т. 9.

Однако у Полины воспоминание об обиде как-то сгладилось. Она уже давно простила Лазара и готова была протянуть ему обе руки в день, когда он придет с повинной. То было не ревнивое желание восторжествовать, видеть его униженным, она думала только о его благе, даже хотела вернуть ему слово, если он ее разлюбил. Но сомнения терзали ее. Вспоминает ли он еще Луизу? Или, напротив, забыл и снова вернулся к прежней детской любви? Когда она размышляла о том, что лучше отказаться от Лазара, чем сделать его несчастным, все ее существо изнемогало от боли; Полина знала, что у нее хватит на это мужества, но жить без него она не сможет.

Сразу после смерти тетки Полине пришла в голову великодушная мысль: помириться с Луизой. Шанто может написать ей, а она добавит несколько слов, подтвердит, что все забыто. Они так одиноки, им так грустно, что присутствие этой шаловливой, как ребенок, девушки развлечет всех. И, наконец, после всего пережитого, недавнее прошлое казалось очень далеким; Полину мучили также угрызения совести за резкую вспышку, которую она себе позволила. Но всякий раз, когда Полина хотела заговорить об этом с дядей, что-то противилось в ней: Не значит ли это рисковать своим будущим, искушать Лазара и потерять его? Возможно, у Полины хватило бы смелости и гордости подвергнуть Лазара этому испытанию, если бы чувство справедливости не возмущалось в ней. Все можно простить, только не предательство. К тому же разве ее одной недостаточно, чтобы снова вернуть радость в дом? Зачем приглашать чужую, когда она сама до краев переполнена любовью и преданностью? Она не отдавала себе отчета, что в ее самопожертвовании есть гордость, а в ее милосердии — ревность. Сердце ее ликовало, она горячо надеялась быть единственной отрадой близких.

Отныне это стало смыслом ее жизни. Полина старалась изо всех сил, она изощрялась, чтобы вокруг нее все были счастливы. Никогда еще она не проявляла такого мужества, жизнерадостности и доброты. Каждое утро она просыпалась с улыбкой, пытаясь скрыть свои собственные горести, чтобы не усугублять страданий окружающих. Она преодолевала все своей мягкостью и обходительностью, у нее был такой ровный характер, что она обезоруживала злую волю. Крепкая и здоровая, как молодое деревцо, она чувствовала себя теперь прекрасно, а радость, которую она излучала, была лишь отблеском ее здоровья. Она с восторгом встречала каждый новый день, с удовольствием делала сегодня то же, что и вчера, не желая ничего большего, безмятежно ожидая завтрашнего утра. Пусть сумасбродка Вероника с ее вечными причудами ворчит у своей плиты, — новая жизнь изгоняла траур из дома, смех, как в былые времена, оживлял комнаты, разносился веселым эхом по лестнице. Особенно восхищен был этим дядя, ибо печаль всегда тяготила его; даже больной, прикованный к креслу, он не унывал и охотно мурлыкал игривые песенки. Хотя жизнь его превратилась в пытку, он крепко цеплялся за нее с отчаянием калеки, который хочет существовать, несмотря на все страдания. Каждый прожитый день был победой, и ему казалось, что племянница согревает дом, словно яркое солнце, в лучах которого нельзя умереть.

Полину огорчало лишь одно: Лазар не поддавался ее утешениям. Она беспокоилась, видя, как он снова впадает в черную меланхолию. В его скорби о матери таился все усиливающийся страх смерти. Когда время смягчило первый приступ горя, этот страх вернулся, еще усиливаемый боязнью наследственности. Он был глубоко убежден, что тоже умрет от сердца, что скоро наступит трагический конец. Каждую минуту Лазар прислушивался к своим внутренним недугам с таким нервным напряжением, что как бы улавливал ход всего механизма: то мучительные спазмы в желудке, то колики в почках, то боли в печени. Но все перекрывал стук сердца, оно оглушало его, как удары колокола, оно отдавалось везде, даже в копчиках пальцев. Стоило ему положить локоть на стол, как сердце начинало биться в локте; если он опирался затылком на спинку кресла, сердце начинало биться в затылке, если ложился, сердце стучало в ногах, в боку, в животе, и все время это хриплое тиканье отмеривало ему минуты жизни, словно скрипящие часы, у которых кончается завод. Во власти навязчивой идеи он непрерывно изучал свое тело и каждую минуту ждал конца: все органы износятся, распадутся на части, и чудовищно расширенное сердце сильными ударами молота само разрушит этот механизм. Такую жизнь нельзя назвать жизнью: прислушиваться, дрожать, сознавая хрупкость своего организма, ожидая, что любая песчинка вот-вот все уничтожит.

Поэтому все прежние страхи Лазара усилились. На протяжении многих лет, когда он ложился, мысль о смерти пронзала его мозг и леденила кровь. Теперь он не смел уснуть из боязни, что больше не проснется. Он ненавидел сон, ему противно было чувствовать, как слабеет все его существо, как он погружается в небытие. Внезапные резкие пробуждения среди ночи еще больше потрясали Лазара, — словно гигантская рука хватала его за волосы, извлекала из мрака и снова швыряла в жизнь. В такие минуты его охватывал ужас перед неведомым. Никогда он еще не испытывал такого отчаяния, он ломал руки и твердил: «Боже! боже! придется умереть!» Каждый вечер Лазар так мучился, что предпочитал совсем не ложиться. Он заметил, что днем, прикорнув на диване, он тут же засыпал как младенец, без внезапных мучительных пробуждений. Это был отдых, восстанавливающий силы, глубокий сон, зато такая привычка вконец испортила ему ночи. Высыпаясь после обеда, он постепенно дошел до хронической бессонницы и забывался лишь под утро, когда с зарей исчезали ночные страхи.

Однако бывали и передышки. Иной раз по две, по три ночи сряду призрак смерти не навещал его. Как-то Полина обнаружила у Лазара календарь, весь исчерканный красным карандашом. Она спросила с изумлением:

— Что ты здесь подчеркиваешь?.. Вот отмечены какие-то даты!

— Я, я ничего не отмечаю… Просто так…

Она весело продолжала:

— А я думала, что только девушки доверяют календарю самые сокровенные тайны… Если ты о нас думал все эти дни, то это весьма любезно… Ага! У тебя завелись секреты!

Но, видя, что Лазар все больше и больше смущается, она из сострадания к нему умолкла. Она заметила, как по бледному лицу молодого человека промелькнула знакомая тень, неведомая болезнь, от которой она не могла исцелить его.

С некоторых нор Лазар изумлял ее новой манией. Убежденный, что скоро наступит конец, он не мог выйти из комнаты, закрыть книгу, взять в руки какой-нибудь предмет без мысли, что делает это последний раз, что он не увидит больше ни этой вещи, ни книги, ни комнаты. У него появилась привычка прощаться с вещами, болезненная потребность взять какую-либо вещь в руки, рассмотреть напоследок. Кроме того, он был одержим манией симметрии: три шага налево, три шага направо; к креслам, стоявшим по обе стороны камина, или к дверям нужно прикоснуться равное число раз. В основе лежало нелепое суеверие, будто если дотронуться до предмета, к примеру, пять или семь раз в особом порядке, то это может отсрочить последнее прощание. Несмотря на живой ум, на отрицание сверхъестественного, он с тупостью дикаря проделывал бессмысленные движения, скрывая это, как позорную болезнь. То была расплата — результат нервного расстройства у пессимиста и позитивиста, который прежде заявлял, что верит только фактам и личному опыту. Из-за этого Лазар становился совершенно несносным.

— Что ты там топчешься? — кричала Полина. — Вот уже третий раз ты возвращаешься к шкафу и трогаешь ключ… Полно, он не улетит.

По вечерам Лазар долго не уходил из столовой, расставляя стулья в определенном порядке, хлопая дверью установленное число раз, а потом возвращался, чтобы положить руки, сперва правую, а затем левую, на деревянную модель — шедевр деда. Полина ждала его у лестницы и под конец начинала насмехаться над ним;

— Каким маньяком ты станешь к восьмидесяти годам!.. Скажи на милость, ну можно ли так терзать вещи?

С течением времени она перестала подшучивать над ним, всерьез встревоженная его болезнью. Как-то утром она вошла в ту минуту, когда он семь раз целовал спинку кровати, на которой скончалась мать. Полина была огорчена, она угадывала муки, которыми он отравлял себе существование. Когда он бледнел, прочитав в газете какую-нибудь отдаленную дату двадцатого века, Полина смотрела на него с состраданием, а он отворачивал голову. Чувствуя, что его разгадали, он бежал, чтобы запереться в своей комнате, сконфуженный, как женщина, которую застали неодетой. Сколько раз он называл себя трусом! Сколько раз он клялся, что будет бороться со своей болезнью! Он убеждал самого себя, старался мужественно смотреть смерти в лицо и, желая бросить ей вызов, вместо того чтобы провести ночь в кресле, сразу ложился в кровать. Смерть может прийти, он ждет ее как избавление. Но тут же начинало бешено колотиться сердце — и все клятвы были забыты: снова холодное дыхание леденило кровь, снова он воздевал руки, крича: «Боже! Боже!» То были страшные припадки, которые наполняли его стыдом и отчаянием. В ту пору нежность и жалость кузины вконец подавляли его. Жизнь стала невыносимой. Просыпаясь, Лазар не был уверен, что доживет до вечера. В этом постоянном распаде всего его существа несчастный сперва утратил жизнерадостность, а потом совсем обессилел.