В тени алтарей

Незаконное сожительство! Вот одно из тех страшных слов, которыми общество клеймит преступивших его законы. Что же оставалось этому бывшему ксендзу? Изменить вере и официально вступить в брак? Но тогда бы для него нашлись еще более жесткие слова осуждения. Всего лучше, конечно, если бы он остался ксендзом и шел проторенной дорожкой. Тогда бы он считался опорой общества и церкви. Васарис знал много таких примеров. Ведь и ему самому Стрипайтис не раз советовал поступать так.

Первая определенно и ясно заговорила о браке и семье Ауксе. Однажды, когда они сидели у нее вдвоем, Васарис был как-то особенно молчалив и озабочен.

— О чем ты думаешь? — спросила его Ауксе.

Ни о чем особенном он тогда не думал и ответил первое, что пришло в голову:

— О нашем будущем.

— Это хорошо, — похвалила его Ауксе, — и я часто думаю о том же.

— Ну и что же?

— Ничего. Мы должны пожениться.

Васарис изумленно поглядел на нее и рассмеялся. Она обиделась.

— Тебе это, в самом деле, кажется смешным?

— Не смешным, но довольно странным, — поправился он.

— Ты меня любишь?

— Ну да.

— И я тебя люблю. Но ведь мы с тобой не дети и не брат с сестрою. Мы знаем, что конечная цель любви — семья.

Но Васарис не хотел с этим согласиться:

— Семья — это цель брака, а любовь может обойтись и без семьи. Признаться, я даже не вижу, каким образом мы бы могли основать семью.

— Об этом надо подумать. Но знай, Людас, что я думаю именно о семье. Никаких других форм отношений между мужчиной и женщиной я не признаю. Если же ты принципиально против брака, то нам придется разойтись.

Это было их первое серьезное расхождение во взглядах. Каждый отстаивал свое. Ауксе, полюбив Васариса и узнав, что она любима, тотчас же задумалась о будущем. Быть в двусмысленном положении любовницы ей не позволяли ни убеждения, ни честь. Она была молода, здорова, красива, богата и, связывая свою судьбу с любимым человеком, хотела обеспечить себе определенное, надежное положение на всю жизнь. Васариса она уже не считала ксендзом, а то, что он был им когда-то, ее мало беспокоило.

Однако Васарис думал несколько иначе. Правда, он любил Ауксе и боялся ее потерять. Но причем здесь семья? Разве не могли они, свободные люди, свободно любить друг друга? Он был художник, поэт, он чувствовал, что в атмосфере семейной жизни ему будет душно. Детский плач, мелкие домашние заботы внушали ему ужас. За свое будущее Васарис не беспокоился: «Э, как-нибудь проживу. А вот если обзаведусь семьей, увязну по уши». Освобождаясь из одних тисков, он боялся попасть в другие.

Пожалуй, Васарис хотел также избежать сурового осуждения и мести католических кругов. Ведь из духовного сословия можно выйти незаметно, тишком, но если он женится, скандал на всю страну неизбежен. Пока он одинок, ему не страшны ни месть, ни осуждение, а когда обзаведется семьей, все станет сложнее. Наконец, если у него будет сын, не осудит ли он родителей, и не разыграется ли драма, похожая на ту, что он написал?

Вообще, прежде чем принять какое-либо решение, Людас Васарис обыкновенно долго его обдумывал и взвешивал; и на этот раз он поступил так же. Ауксе, зная эту особенность его характера, терпеливо ждала конца размышлений; а между тем все складывалось так, что они могли бы уже теперь пожениться.

Обстоятельства действительно благоприятствовали им. Во-первых, литературные удачи внушали Васарису уверенность в себе и позволяли, ни на что не глядя, идти своим путем. По возвращении из отпуска он предложил государственному театру свою драму, ее сразу начали готовить к постановке, и премьера состоялась на рождество.

Критика отнеслась к ней благожелательно. Католическая печать расхвалила пьесу даже больше, чем свободомыслящая, и не обнаружила в ней никаких либеральных мыслей и тенденций. Как же, ведь автор — свой человек. Однако не все обстояло так благополучно, как это казалось сначала Васарису.

Однажды к нему зашел профессор Мяшкенас. После премьеры прошло уже две недели, но интерес к ней еще не остыл. Сказав несколько общих фраз, Мяшкенас заговорил о пьесе:

— Ну Людас, наделал ты шуму своей драмой! Говорят, каждый спектакль идет с аншлагом!

— Ты ведь был на премьере, как тебе понравилось?

— Мне, как профану, не следует говорить о литературных достоинствах твоей драмы. Вообще же постановка мне понравилась. Знаешь, я ведь человек широких взглядов. Но, говоря по правде, Людас, мнения расходятся.

— Конечно, — согласился Васарис. — Как же иначе? Даже бесспорные истины вызывают споры, а ведь это только драма! На всех не угодишь!

Но Мяшкенас, видимо, имел в виду другое.

— Так-то так, — промямлил он, — но есть мнения и мнения. Я не говорю, что ты должен огорчаться из-за всякой неблагоприятной критики, но с некоторыми суждениями приходится считаться.

— А именно?

— Скажу напрямик: Consilium vigilantiae [202] обратил на тебя внимание.

Васарис заинтересовался не на шутку.

— Consilium vigilantiae? Неужели нашел ересь?

— И еще какую! Но, кажется, первая ее обнаружила твоя нынешняя симпатия, Гражулите. Ей-то и должен быть благодарен Consilium vigilantiae.

— Решили, что я имел в виду ксендзов и монахинь?

Мяшкенас кивнул головой.

— Параллель очевидна. Но не это важно. Важно то, как в твоей драме освещены обеты, чувство долга, религия и ее служители, хотя они и не христиане. Затем, как представлены человеческие страсти, грехи и возмездие за них. Все это, брат, не выдерживает богословской критики.

— Ну, приятель, — весело сказал Васарис, — можно ли критиковать мое произведение с позиций богословия?

— Художественные качества нет, но проповедуемые в нем идеи — да. Сам знаешь, сколько художественных произведений включено в индекс [203].

— Однако католическая пресса превознесла до небес мою пьесу.

Мяшкенас засмеялся.

— Превознесла потому, что она твоя. Надо признаться, что рядовой зритель сознательной ереси в твоей пьесе не заметил. Так зачем же поднимать этот вопрос в печати? Но Consilium vigilantiae обязан искать и скрытые опасности, потому что они, как медленно действующий яд, всего губительнее.

— Пустяки, — отмахнулся Васарис. — Какой там яд, какие опасности!

Но Мяшкенас продолжал:

— Кроме того, тебя обвиняют в нарушении благопристойности. Знаешь, что ни говори, а эти восточные танцы в первом и в четвертом актах не совсем приличны. Ведь танцовщицы-то полуголые. Сквозь газ все просвечивает. И зрелого человека в соблазн введут, а что же говорить о молодежи!

— Но ведь танцы не я сочинял — это дело режиссера.

— А кто станет в этом разбираться. Пьеса твоя, значит, все идет от твоего имени. Ведь ты бы мог помешать этому.

— Ну, что дальше?

— Тебе этого мало? Вот шутник! Вспомни и то обстоятельство, что ты ксендз. Тогда все предстанет в еще более разительном свете. Скажи, зачем тебе понадобилось выходить на сцену? Я понимаю, что автору приятно принимать овации, но ксендзу это не пристало, особенно после таких танцев.

— Так. Что же мне за это будет?

— Думаю, что тебе придется отправиться с объяснениями к епископу. Скорее всего, ничего серьезного не будет. Самое большое — могут предложить, чтобы ты свои сочинения давал на аппробацию, потому что это требуется и по канонам. Могут еще запретить посещение театров. Полагаю, этим дело и кончится.

— Ты находишь, что этого мало?

— Конечно, хотя это и не наказание, а лишь кое-какие ограничения, тебе они могут показаться очень неприятными. Надеюсь, что особых затруднений все-таки у тебя не будет. Так что вставать на дыбы не к чему. Видишь ли, дисциплина в нашем сословии необходима.

Васарис заметно нервничал, но старался владеть собой. Прошелся раза два по комнате и наконец, остановившись перед Мяшкенасом, сказал: