С подлинным верно<br />(Сатирические и юмористические рассказы)

Резкий перелом в Володином поведении происходит в самый день спектакля, примерно за полтора часа до начала его. Еще идет торжественная часть. Самые шаткие исполнители давно явились и готовят себя к выступлению истово и обстоятельно. Режиссер Вероника Сергеевна, волнуясь больше всех, делает вид, что она вит не спокойна.

И вот тут-то, загримированный крестьянином-единоличником, с жидкой бороденкой и огромным поднятым кверху носом, Володя Зякин подходит к Веронике Сергеевне. Он волочит за собой по полу бурый зипун с аккуратно вырезанными и оформленными прорехами.

— Нет, я не буду играть, — тихо говорит Володя Зякин и не торопясь подымает зипун с полу, — не буду я играть в таком безобразии…

— В каком безобразии? — глотнув слюну, спрашивает Вероника Сергеевна.

— Вот в этом. В зипуне. Мне говорили, что будет настоящий бедняцкий зипун на мой рост, а это — что такое?

Действительно, одеяние это в два раза шире и выше хрупкого Володиного корпуса.

Вероника Сергеевна произносит очень тихо и очень медленно:

— Зипун как зипун. В крайнем случае его можно подшить.

— Все равно будет видно, что это не по мне… Нет, я не буду…

Пятнадцать голосов уговаривают Володю не срывать спектакля. Он горько улыбается и отрицательно качает головой. Кончается эта сцена тем, что вошедший в комнату зампредтреста бодрым голосом говорит:

— Батюшки! Да здесь, оказывается, «артисты»… И опять Зякин комика играть будет? Да смотри, какой зипун себе подобрал. От одного зипуна смеху не оберешься!

Это замечание в новом свете выставляет качества злополучного зипуна. Володя думает с полминуты и наконец дает знать о том, что он сменил гнев на милость, такою фразой:

— Я удивляюсь, товарищи: нам скоро начинать, а еще ни одного звонка не было.

Но вот заседание заканчивается. Кружковцы быстро и споро убирают с авансцены стол президиума. Вот уехала за занавес выдвинутая было к самой рампе кафедра докладчика. Вероника Сергеевна, побледнев, выходит за занавес, чтобы изложить творческие задачи, которые драмкружок поставил себе в данном спектакле. В течение пяти минут кружковцы с интересом прислушиваются к тому, как она говорит: «…Мы не собираемся… нам хотелось бы… мы не считаем… и если нам удалось…» Не слишком шумные аплодисменты провожают Веронику Сергеевну. Она уходит и становится за первой кулисой справа.

Занавес раскрывается с треском и рывками. На сцене внутренность просторной избы. Единственная специально для этого спектакля написанная декорация — русская печь. Все остальное подобрано из имущества треста, участников спектакля, их родных и друзей.

Спектакль начинается. Как водится, первые реплики оробевшие исполнители произносят необыкновенно тихо. Из зрительного зала доносится:

— Не слышно! Громче!

Повинуясь желанию публики, «артисты» повторяют все сказанное, добавляя ради естественности вводные слова:

— Что это, говорю, у вас, говорю, бабушка Марфа, никого дома нет?

— А я уж тебе ответила, сынок, что нонче все в город уехали и скоро приедут…

Несмотря на то, что в зале сидят исключительно горожане: служащие и члены их семейств, — драмкружок представляет пьесу из колхозного быта. Это не ахти какая одноактная пьеска, написанная в порядке агитации за упорядочение колхозной отчетности. Пожалуй, никого из зрителей не может взволновать так называемая проблематика данной пьесы. Но кружковцы рассматривают свое выступление как своеобразную форму маскарада. И им было бы очень скучно играть в городском платье. А тут все-таки как-то пришлось переодеться, нацепить бороды и «пейзанские» парики, повязаться кокетливыми ситцевыми платками.

Впрочем, зрителей также спектакль интересует как повод поиграть в «угадайку», и потому из зала то и дело доносятся реплики в полный голос:

— Батюшки! Это кто ж такой с наклеенными ушами?.. Никак Пантрягин?..

— Он, он! Пантрягин из транспортного отдела! Смотри, как загримировался, прямо не узнать!

— Позвольте, а кто же играет эту женщину? Что-то я не признаю…

— Это бухгалтера Фонского дочка — Любочка.

— Позвольте, неужели она так выросла? Сколько же ей теперь лет?

— Да, брат, молодое растет, старое старится…

— Чшш, дайте слушать, товарищи! Вон Володя Зякин вышел.

Зякина встречают аплодисментами, и он начинает свой монолог комика-колхозника. Известно, как пишутся такие монологи: нечто среднее между третьим мужиком из комедии Л. Толстого «Плоды просвещения» и дедом Щукарем из «Поднятой целины» М. Шолохова. Зякин сморкается при помощи пальцев, икает, хромает, спотыкается о мебель — словом, старается рассмешить публику. И это ему удается.

Вскоре же начинаются неизбежные неполадки. Во-первых, внезапно забыл роль шофер автобазы треста Тузиков, играющий в спектакле тракториста. Когда все остальные действующие лица обратились к нему профилями (фас у каждого персонажа был повернут к публике), ожидая услышать от Тузикова нечто вроде краткого доклада о пользе механизации сельского хозяйства, нерадивый шофер открыл рот, снова закрыл и потом повернулся к публике спиной. При этом он усиленно чесал затылок, чем вызвал смещение парика на левое ухо.

Произошла пауза, во время которой сидевший в третьем ряду пожилой кассир треста — старик своенравный и крайне аккуратный — сказал укоризненно:

— Что ж ты, голубчик, морду-то воротишь? Люди не виноваты. Это ты виноват! Учить надо было ролю!..

В действие вступает суфлер — он сообщает текст роли тракториста, и при этом так громко, что его слышно за запертой дверью клубного зала, где происходит спектакль…

Одна беда, как водится, повлекла за собой другую: не доверяя уже больше исполнителям, суфлер (он же помзавхоза) совершил нижеследующее. Когда один из «колхозников», желая создать впечатление вящего правдоподобия, в конце своей реплики добавил лично от себя вопросительное междометие «а?», суфлер решил, что и этот исполнитель забыл текст. Суфлер высунулся из-за кулис и стал уже не только кричать продолжение реплики, а еще и показывать пальцами на виду у зрителей: куда идти этому исполнителю и кому отдать принесенный им колос… А заподозренный в незнании роли «колхозник» откровенно махнул на суфлера рукой и сказал ему:

— Сам знаю. Чего ты орешь?

Но наибольшая неприятность случилась с главной декорацией — изображением русской печи. Ни с того ни с сего печь упала в середине акта и чуть было не задела по затылку Володю Зякина. Не сговариваясь, исполнители сделали вид, что ничего не произошло, и делали его до тех пор, пока на сцене не появилось новое действующее лицо, которому по ходу сюжета надлежало погреть руки у печи. Сразу сообразив обстановку, это действующее лицо начало поднимать декорацию. Ему помогали другие «артисты», а из публики неслись советы:

— Слева, слева берите! Так ничего не выйдет.

— Да куда вы ее? Она не там стояла…

— Эй, девушки! Отойдите, а не то вас заденет.

Какой-то шутник из задних рядов кричал и так:

— Раз, два — разом!.. Раз, два — взяли!..

Больше никаких неприятностей не было.

Спектакль прошел с большим успехом. Вызывали и исполнителей и режиссера Веронику Сергеевну.

На танцы участники спектакля вышли розовые от плохо смытого грима, с блестящими глазами. Володя Зякин принимал поздравления сослуживцев по поводу своего дарования и был совершенно счастлив. Исполнительницы ролей колхозных девушек танцевали в деревенских костюмах и париках. Все находили, что это им очень шло.

Отщепенец

Когда этот поезд подходил к маленьким станциям, люди на платформах удивлялись и говорили:

— Какой веселый поезд!.. Смотрите: одна молодежь… Куда же это они собрались… и сколько их!

А знающие отвечали:

— На целину едут — вот куда! Потому — и веселый. Потому — и молодежь…

Звучал второй звонок, и пассажиры «веселого» поезда вскакивали на подножки, смеясь и громко переговариваясь друг с другом, унося в вагоны арбузы и огурцы, мясо и лепешки, купленные на станции, допивая уже на вагонных площадках молоко, чтобы вернуть посуду владельцам…