Оборванная переписка

Мы поѣхали въ трехъ тройкахъ. Я сѣла съ Лизой, Тарутинымъ и Зеймомъ. Какъ дурачила жениха Лиза, что говорилъ ему Тарутинъ — противно повторять. Я тосковала чуть не до слезъ. Мнѣ было холодно, а я, когда стали кататься съ горъ, еще сняла шубу и каталась въ одномъ платьѣ.

На другой день у меня было 39 градусовъ и я пролежала недѣлю. Мужъ заходилъ ко мнѣ, садился у постели и молчалъ, точно думалъ о чемъ-то и ждалъ… Я чувствовала, что онъ думаетъ о той, и мнѣ казалось, что онъ ждетъ моей смерти.

Когда онъ входилъ въ комнату и внимательно вглядывался въ меня — мнѣ чудилось, что онъ говоритъ:

— Когда же?

И я съ ужасомъ смотрѣла на градусникъ, показывавшій пониженіе температуры. Точно я была виновата передъ кѣмъ-то, что выздоравливаю.

Вчера я встала съ постели, Викторъ былъ искренно веселъ и я расцвѣла.

А вечеромъ онъ объявилъ мнѣ:

— Теперь я могу ѣхать за границу.

Слезы подкатились мнѣ къ горлу, замутили глаза, и я вышла изъ комнаты.

Нѣсколько дней тому назадъ Лиза, сидя у моей постели и передавая мнѣ всѣ новости, сказала мнѣ, точно желая меня утѣшить:

— А знаешь, у той… у Кучинской… туберкулезъ костей… Ее отправляютъ въ гранцу!

Я поняла, почему Викторъ такъ торопился ѣхать, почему ему такъ тяжела была моя болѣзнь и почему онъ обрадовался моему выздоровленію…

Все это время я ждала письма отъ васъ. А вы замолкли. Отчего? Вы понимаете, какъ мнѣ тяжело, пусто… Напишите же мнѣ поскорѣе.

В. Ч.

ХXVIІ

26 февраля. Т. Горы

Вы спрашиваете отчего я молчу? Неужели вы не знаете? Когда я вижу ваши страданія отъ любви къ этому человѣку — я долженъ или лгать, или молчать. Вѣдь говорить правду о мужѣ не полагается. Можно сказать правду про друга, про брата, даже про мать, — это называютъ безтактностью, но не осудятъ за это. Но правду о мужѣ назовутъ подлостью. И я молчу… А передъ глазами вы съ вашей подобострастной любовью… Вы гордая, свободолюбивая и независимая по натурѣ — раба человѣка, недостойнаго развязать ремень у вашего сапога… Для меня это невыносимо… Вотъ отчего я молчалъ… И вообще какъ-то было нехорошо: солнце свѣтитъ уже по весеннему, снѣгъ осѣлъ и поплотнѣлъ, въ воздухѣ чувствуется ликованіе возрожденія, а на сердцѣ — грусть и тяжесть. Работа не клеится; злюсь на себя, сижу цѣлыми часами за письменнымъ столомъ и смотрю на вашъ портретъ. Иногда злюсь и на васъ и говорю: слушаетъ ложь и не рѣшится закричать: вы лжете! Слушаетъ всякія гнусности и не имѣетъ смѣлости заявить: это подло… Нѣтъ! Если она живетъ съ ними и ихъ интересами, слушаетъ безъ протеста ихъ рѣчи, говоритъ ихъ языкомъ — значитъ смотритъ ихъ глазами!.. И не смѣетъ она осуждать ихъ…

Иногда я думаю: «Только бы она была счастлива! Пусть не видитъ правды, пусть любитъ и въ самой любви находить счастье. А я отойду въ сторону и буду доживать въ молчаніи».

Все это время я думалъ такъ. Оттого и не писалъ, оттого и теперь не могу писать.

С. Р.

XXVIII

Петербургъ. 5 марта

Дѣти давно спятъ. Все тихо. Я одна. Страшно и безпросвѣтно темно на душѣ; мысль о смерти не отходитъ отъ меня. А я не хочу смерти, я боюсь ее. Я хочу жить и жить какъ можно полнѣе и дольше; хочу любви, хочу счастья, хочу всякихъ, всякихъ радостей своихъ и чужихъ, хочу видѣть, осуществленіе моихъ замысловъ… А для этого нужно жить, долго, долго.

Замѣтили вы, мой дорогой другъ, что чѣмъ больше тяжелаго было въ жизни, тѣмъ болѣе человѣкъ цѣпляется за, жизнь. Такъ и я. Вы, конечно, подумаете, что было у меня тяжелаго въ жизни. Много, очень много… Я не люблю говорить объ этомъ, но сегодня меня тянетъ бесѣдовать съ вами о себѣ… Очень ужъ тихо кругомъ я я одна… Хочется исповѣдаться, хочется каяться…

Прежде всего — у меня было грустное дѣтство и это всегда даетъ тотъ мрачный строй души, который васъ такъ удивлялъ во мнѣ. Основа моей души — грусть.

Разъ, по поводу моего портрета ребенкомъ, вы сказали:

— Какая вы тутъ жалкая.

Этотъ портретъ былъ сдѣланъ въ тотъ годъ, когда отецъ, бросилъ насъ съ мамой! И какъ бросилъ! Привезъ насъ сюда изъ нашего Орловскаго имѣнія — гдѣ мы жили до тѣхъ поръ — года. У нея были средства и матеріально мы не бѣдствовали. За то нравственно — бѣдствовали ужасно. Однѣ, въ чужомъ городѣ, безъ родныхъ, безъ друзей, съ постояннымъ горемъ на сердцѣ. Были у насъ знакомые въ Петербургѣ, но мать избѣгала ихъ, не желая говорить объ отцѣ. Когда о немъ спрашивали, она спокойно отвѣчала, что онъ занятъ въ деревнѣ и что скоро пріѣдетъ. И я помню, какъ на вопросъ:

— А папа скоро въ Петербургъ?

Я отвѣчала:

— Ждемъ на дняхъ.

Я безъ уговору съ мамой лгала и, не запинаясь, отвѣчала на другіе вопросы: о здоровьи отца, объ его дѣлахъ.

Такъ прошло года два. Я была уже въ третьемъ классѣ, когда — помню — наша жизнь какъ-то измѣнилась, точно освѣтилась. Мама стала одѣваться наряднѣе, выѣзжала и принимала у себя, у насъ собиралась по вторникамъ, иногда пѣли, иногда играли въ карты. Объ отцѣ уже не спрашивали и не говорили; только въ гимназіи приходилось еще повторять ту же ложь.

Мы такъ сжились вдвоемъ съ матерью, что настроеніе одной — неизбѣжно передавалось и другой. И ея спокойствіе и веселость отразились и на мнѣ, и мнѣ стало спокойно и весело. У васъ завелись и друзья, и милѣе всѣхъ для меня былъ Иванъ Дмитріевичъ Евлашевъ. Когда онъ приходилъ къ намъ — сейчасъ же становилось спокойно. Всѣ заботы, всѣ неурядицы, всѣ житейскія треволненія улаживались имъ шутя и бодро. Когда мама бывала озабочена чѣмъ нибудь я говорила ей:

— Подожди, пріѣдетъ Иванъ Дмитріевичъ…

И мы ничего не рѣшали и не предпринимали безъ совѣта Ивана Дмитріевича. Онъ искалъ намъ дачу, перевозилъ насъ, пріѣзжалъ къ самъ изъ города, заваленный всякими покупками, доставалъ намъ книжки; зимой онъ каталъ насъ, возилъ въ театръ, рекомендовалъ портнихъ, объяснялся съ хозяиномъ дома, распекалъ швейцара… И баловалъ насъ съ мамой безъ конца.

Безъ него въ домѣ было тускло и, главное, страшно. Съ нимъ было намъ обѣимъ весело и покойно.

Такъ прошло опять года два; въ сущности — лучшіе годы моей жизни, потому что послѣ…

Я рѣшила писать вамъ все, поэтому напишу и то, что до сихъ поръ еще никогда не сказала словами никому, даже мужу. Мнѣ было лѣтъ пятнадцать… Я вернулась изъ гимназіи и — какъ всегда — прошла прямо къ мамѣ. Дверь въ ея, комнату была отворена, и я, не желая слушать и даже не ожидая никого встрѣтить, вдругъ услыхала:

— Пожалуйста, Маня, безъ нравоученій! Ты знаешь, какъ я не люблю ихъ.

Изъ двери выбѣжалъ Иванъ Дмитріевичъ, красный, разщраженный, не поздоровался со мной и уѣхалъ.

Мама удивилась мнѣ, но спокойно, какъ всегда, поцѣловала меня и стала разспрашивать объ урокахъ. А я вошла къ ней, точно ошпаренная; я очнуться не могла отъ слышанныхъ словъ и языкъ не повиновался мнѣ. Мать приставала ко мнѣ съ шутками и совершенно спокойно сказала:

— Вѣроятно, ты получила двойку…

— Почему?

— Ты сама не своя…

Я ушла къ себѣ и разрыдалась. Моя святая мама, страдалица, такая чистая и недосягаемая, и этотъ красный, толстый Иванъ Дмитріевичъ!.. Какъ онъ кричалъ! И эти слова: «Маня», «ты» — жгли меня какъ огнемъ, я переворачивала ихъ на всѣ лады, чтобы дать имъ какое-нибудь объясненіе и оправданіе.

Маня — имя мамы, такъ звалъ ее отецъ; значитъ Иванъ Дмитріевичъ…

«Ты!» Этого не могло быть… Развѣ послѣ этого мама могла бы такъ спокойно говорить и шутить со мной.

Я убѣждала себя, что мнѣ показалось все это и что я не слыхала ничего, но вдругъ въ ушахъ ясно раздавался хриплый отъ волненія голосъ Ивана Дмитріевича, и меня опять всю обдавало жаромъ и я опять начинала рыдать отъ отчаянія.

Я не могу вамъ опредѣлить, что собственно пережила я въ эти нѣсколько часовъ, но когда, во время обѣда, пріѣхалъ Иванъ Дмитріевичъ — мнѣ хотѣлось броситься и задушить его. А когда мама, между прочимъ, весело сказала:

— Знаете, Иванъ Дмитріевичъ, я пожалѣла сегодня, что вы не актеръ… Какъ вы талантливо представили эту сцену съ Маней… Прекрасно…