Волк среди волков

— Эх, молодежь! — сказал старший надзиратель Марофке, на этот раз весьма польщенный. — Решено и подписано! Будь покоен!

— Большое спасибо, господин старший надзиратель! — в смущении произнес Пагель.

— Да, молодой человек, когда я был в вашем возрасте!.. Не понимаю, что с вами, молодежью, сделалось! Чтобы я в вашем возрасте да просил пожилого мужчину!.. Ну ладно, решено и подписано, ладно, нечего стыдиться. Я и за надзирателями пригляжу, двое-то у нас холостые, вы мне только мигните, которая ваша. За едой я, само собой разумеется, большей частью сам ходить буду.

— Жрать хотим! Жрать хотим!

— Да, уже пора. Скажите мне быстро, что с вашим хозяином такое. Ты не рассердишься, если я иной раз «ты» скажу? Это я от души. При других я, разумеется, воздержусь.

— Очень благодарен, господин старший надзиратель, почту за честь! А хозяин наш — только пообещайте, что вы ни за что на свете не проговоритесь…

— Чтоб я да проговорился? Нет, я зря не болтаю. Я ведь на казенной службе — от меня даже прокурор ничего не узнает.

— Ну хорошо — только между нами: хозяина засыпало. Его замертво вытащили из блиндажа. С тех пор…

— Это по нему сразу видно! На нем как печаль стоит: выходец с того света.

— С тех пор для него только «засыпанные» в счет идут. Другое, что ни возьми, все у него «насморк»!

— Значит, у хозяина твоего не все дома? Ладно, не бойся, я тебя не подведу…

— Здравствуйте, господа, — сказал, входя, Штудман. — Все в порядке? Ну как, господин старший надзиратель, довольны? Помещение достаточно надежное? Думаю, ни один не сбежит. Простите, меня зовут фон Штудман, я здесь нечто вроде коммерческого директора. Если вам что понадобится, все равно что бы это ни было, если едой будете недовольны, всегда откровенно говорите мне. К ротмистру с такими делами обращаться не стоит…

Старший надзиратель бросил понимающий взгляд на Пагеля.

— Слушаюсь, нельзя ли попросить скатерку на стол и пепельницу?

— Пожалуйста, все будет, — любезно сказал Штудман. — Мы хотим, чтобы вы себя здесь хорошо чувствовали. Пагель, ступайте обедать, все уже не столе. Я отправляюсь с господином старшим надзирателем…

Пагель полным грусти взглядом посмотрел на Марофке, который успокоительно кивнул ему головой.

— Слушаюсь, господин фон Штудман, — сказал он и исчез.

— Коллега Сименс! — визгливым голосом крикнул в сени старший надзиратель. — Отрядите четырех человек за едой. Выберите людей пожилых, женатых, говорят, на кухне хорошенькие девушки.

В казарме поднялся шум, гам, галдеж.

— Кто это вам про хорошеньких девушек рассказал? — удивился Штудман. Уж не Пагель ли?

— Тюремному надзирателю полагается все такое тут же разузнать, — гордо ухмыльнулся Марофке. — С моими ребятами ухо надо востро держать — народ продувной!

— Вы еще не сказали мне, откуда у вас такие сведения, господин старший надзиратель, — сухо сказал Штудман. — Все-таки от Пагеля?

— Ну да, — покровительственно протянул Марофке, — мальчишка, кажется, влюблен. Между нами, строго конфиденциально: он просил меня проследить за его симпатией, чтобы чего не вышло, понимаете…

— Так, так, Пагель, — сказал очень удивленный Штудман. — Которая же из двух: Аманда или Зофи? Конечно, Зофи, так ведь?

— Этого я еще не знаю. Он хотел показать мне ее, когда мы пойдем за едой, но вы помешали.

— Глубоко сожалею! — рассмеялся Штудман. — Ну, это дело поправимое…

В раздумье пошел Штудман следом за Марофке. В раздумье слушал он несколько возбужденный спор о том, почему отрядили за едой только троих пожилых женатых людей, а четвертым послали молодого, с неприятно гладким, красивым лицом, с лживыми глазами и чересчур выдвинутым подбородком.

— Либшнера не желаю! — кричал господин Марофке. — Я сказал людей пожилых, причем же тут Либшнер! Он вообще примазался. Тебе не место в моей команде, твое место в камере, сиди там и плети рогожи. Говоришь, Бранд пузырь на ногах натер, не может идти за едой? У меня тоже пузырь, да к тому же в животе, а вот иду же! — Одобрительный громовой хохот. — Если еще раз увижу, что ты пристроился за едой идти, ты у меня в тот же день прямой дорогой обратно в каталажку отправишься, понял?! Эй, Вендт, берись ты за котел! Марш!

В раздумье слушал этот разговор Штудман. Но слушал он невнимательно, одним ухом. Бывший обер-лейтенант думал о Пагеле. Пагель интересовал его. Штудман принадлежал к людям, которые вечно о чем-то думают и размышляют только не о себе. Что о себе думать… Он делает то, что полагается делать, иначе и быть не может, он абсолютно неинтересный человек. А вот Пагель, например, чрезвычайно интересный. Обер-лейтенант внимательно наблюдал за ним, юноша работает честно, с усердием. Всегда в ровном, хорошем настроении, не обидчив, удивительно быстро освоился с незнакомой сельскохозяйственной работой. Никаким делом не брезгует. Был игроком, но сейчас не видно, чтобы скучал здесь и томился. К спиртным напиткам склонности нет, а то, что он слишком много курит — так это болезнь века, и Штудман тоже страдал ею. Все то и дело закуривают, дымят, бросают и тут же опять закуривают.

У Пагеля все как будто в порядке, придраться не к чему, он свое дело делает.

И все-таки что-то в нем не в порядке! Жизни в нем нет, он не выходит из себя, не восторгается, не злится. Господи боже мой, ведь мальчишке двадцать три года — нельзя же с этих лет на все только чуть приметно улыбаться и ни себя, ни окружающих не принимать всерьез! Словно весь свет — сплошной обман, и надо же, чтобы именно он это открыл! Думая о нем, видишь его как сквозь кисею неявственно, расплывчато, словно он не живет, словно он только существует, словно у него какая-то душевная травма.

Штудман уже давно присматривался к Пагелю и успокаивал себя тем, что такая безучастность — явление временное: Пагель — выздоравливающий. Он пережил роман, который затронул его глубже, чем можно было ожидать, он все еще страдает. Пожалуй, было ошибкой уклоняться от всякого разговора на эту тему, но Штудман считал, что раны бередить не надо.

И вдруг такой сюрприз: Пагель затеял новый флирт, он говорит о нем с посторонним, он боится потерять девушку! Но тогда дело, значит, обстоит иначе, тогда «не все спокойно в Датском государстве», тогда Пагель не пострадавший, не выздоравливающий, никакая тут не душевная травма. Тогда он просто байбак, размазня, и его надо расшевелить.

Штудман решил внимательней присмотреться к Пагелю, ближе подойти к нему — между ними все еще стоит незримая стена! Двадцатитрехлетний юноша и ни с кем на свете не поддерживает более теплых отношений, даже не стремится к таким более теплым отношениям, ведь это же просто страшно! В двадцать три года не делаются отшельником! Насколько Штудману было известно, Пагель все еще не написал матери — это тоже нехорошо, вот тут-то и надо воздействовать прежде всего. В Штудмане разом проснулись все инстинкты няньки, он чувствовал, что перед ним задача, он подумает над ней, поразмыслит, разрешит ее!

Добрый Штудман! Если бы, вместо того чтобы думать о других, он подумал о себе, ему стало бы ясно, что он только потому с таким пылом накинулся на эту новую задачу, что потерпел крах в предыдущей. После сегодняшней утренней беседы он, сам того не сознавая, отказался от ротмистра. Ротмистр безнадежен, это не человек, а спичка, только вызволишь его из одной глупости, он тут же с жаром кидается в другую! Он из породы неисправимых детей — учителю приходится отступиться. Теперь, когда обер-лейтенант думал о ротмистре, он уже не думал: «Опять шаг вперед!» — а: «Что он опять выкинет»? Он не собирался оставить ротмистра, у того были жена, дочь (тоже увлекательные задачи!), но сам ротмистр потерял уже для него интерес: загадка, которую мы старались разгадать, — а она оказалась вовсе даже и не загадкой, а просто какой-то абракадаброй, — больше уже не привлекает.

В раздумье останавливает Штудман взгляд своих приветливых карих глаз по очереди то на Аманде Бакс, то на Зофи Ковалевской. Об Аманде, крепкой и ширококостной, как битюг, по его мнению, не может быть и речи. (Хотя чужое сердце — потемки!) Зофи — ну, эта хорошенькая, ничего не скажешь, но при более пристальном наблюдении Штудман все же находит, что по временам сквозь женственные черты в ее лице проглядывает что-то злое, резкое. Тогда ее глаза становятся колючими, как булавки, голос — почти хриплым.