Избранное

Теперь офицер пограничного пункта мгновенно ухватил суть дела. Он посмотрел на фотографии в газете и с любопытством стал разглядывать Белу Уитца, потом сравнил заголовок статьи Луначарского с единственным удостоверением личности, которое Уитц мог ему предъявить — с повесткой какого-то районного полицейского комиссариата Парижа.

— Садитесь, товарищ! Есть и пить хотите?

С КПП позвонили в Москву, и через полтора часа Бела Уитц уже сидел в поезде. Он ехал в двухместном спальном купе, в корзине ему дали с собой разносолов и питья, которых хватило бы человек на десять, несколько коробок сигар и сигарет, а женский персонал погранпункта вручил ему на перроне огромный букет красных роз, которые всю дорогу его раздражали.

В Москве на вокзале Уитца встречали представители Союза художников СССР, венгерские пролетарские художники и писатели.

Ясно, что такая случайность может случиться раз в тысячу лет, но с Уитцем всякое бывало, и он воспринял все происшедшее как само собой разумеющееся. Когда два дня спустя в Москве на квартире Яноша Матейки мы встретились с Уитцем за ужином, я спросил его:

— Как взбрело тебе в голову, тезка, отправиться в такой путь без паспорта?

— А зачем мне паспорт? — ответил вопросом на вопрос Бела Уитц, с удивлением и даже как-то осуждающе. — Паспорт?!

И он сердито потряс своей красивой головой.

Анекдот, рассказанный Бокани [49]

Имя Дежё Бокани нынешнему молодому поколению почти неизвестно, и в этом есть наша вина, вина тех, кому довелось видеть и слышать этого замечательного народного трибуна, выдающегося оратора и публициста, более двадцати лет бывшего одним из руководителей венгерского рабочего движения. Являясь участником конгрессов Второго Интернационала, Бокани подружился с Бебелем и Жоресом, и оба они высоко отзывались о нем.

Бокани долгое время жил в Москве и был активным коммунистом. Вспоминаю случай, о котором охотно рассказывал Бокани.

— Это было в 1910 году. Партия социал-демократов вступила тогда в союз с левым крылом партии независимости, во главе его стоял Дюла Юшт. И потому, по случаю парламентских выборов, социал-демократическая партия направляла своих ораторов на предвыборные митинги, созывавшиеся сторонниками Юшта. Однажды и меня направили в Сегед. После митинга меня пригласил к себе мой старый товарищ — рабочий-строитель. Мы поужинали, и я заночевал в гостях. Ужин был скромный, с легким виноградным вином. Вино оказалось превосходным. Оно бодрило и не только открывало нараспашку душу моего гостеприимного хозяина, но и его уши. Навострив их, он долгое время слушал мои пространные разъяснения о том, чего добивается социал-демократическая партия и каковы ее программные требования. Когда я закончил (признаться, речь моя слишком затянулась), торопливо заговорил доселе молчавший хозяин дома.

— Совсем недавно я внимательно выслушивал сиятельного графа господина Альберта Аппони [50], — сказал он, — и узнал от него, чего хотят господа да попы. Теперь я выслушал вас, товарищ Бокани, и уразумел, чего добиваются социал-демократы. А теперь послушайте меня вы. Вам не вредно узнать, что и народ чего-то хочет.

Однажды об этом анекдотическом случае Бокани рассказал в Москве на комсомольском активе молодых венгерских рабочих. Как только он замолк, человек десять хором спросили его:

— Ну и что же сказал вам рабочий-строитель из Сегеда?

Теребя свои отвислые усы, Бокани помолчал немного, затем лукаво усмехнулся и решительным жестом попросил тишины.

— Вы желаете подробный пересказ или достаточно будет нескольких слов? — спросил Бокани.

— Да, да, коротко и ясно, — закричали в зале.

— Ну что ж, повинуюсь, — улыбнулся оратор. — Мой старый сегедский товарищ говорил тогда долго, как и я, но все, что он рассказал, я могу изложить в одной фразе: «Товарищи, изучайте ленинизм, живите и действуйте так, как учил Ленин!»

Король Матяш и рыцарь Холубар

Мы стояли на Красной площади у Кремлевской стены лицом к зданию Совета Министров, над которым развевался огромный алый флаг. Ночью флаг освещали невидимые лампы. Древко его, так же как и лампы, оставалось незримым. Дул слабый ветерок, когда мы стояли там с Юлиусом; флаг пылал и, словно гигантский багряно-красный вечно колышущийся язык пламени, лизал темный, тяжелый, неподвижный, беззвездный небосвод.

— Здесь центр мира, — глубоко вздохнув, сказал Юлиус. Обычно он был живой, как ртуть, и слова лились из него яркие, свежие, счастливые. Теперь вот уже четверть часа он стоял недвижимо и молча. Этот вздох прервал молчание.

— Здесь центр мира!

Он взглянул на Мавзолей, затем снова на пламенно-красный флаг.

— Центр мира…

— Пойдем домой, Юлишка!

Почти силой я увел его с Красной площади.

На обложках его книг, в журналах, ежедневных газетах, в тайных донесениях политической полиции его называли Юлиусом Фучиком. Это же имя стояло у него в паспорте. Но в обычной жизни его никто не называл Юлиусом. У него была тысяча уменьшительных имен. Самым популярным было Юличко, которое его венгерские друзья переделали в женское — Юлишка. Он был здоровым, сильным, гибким юношей. Когда он сидел или стоял неподвижно, его можно было принять за греческую скульптуру. Но он почти никогда не сидел и не стоял неподвижно. Он неустанно двигался, все осматривал, все обследовал, ощупывал и, как ребенок, который хочет узнать, что находится внутри у куклы, он тоже обо всем хотел знать: из чего это сделано, для какой цели и что там внутри? Обо всем и обо всех. Люди интересовали его. Беседуя с Фучиком, человек спустя несколько минут преисполнялся к нему таким доверием, что мог рассказать ему историю всей своей жизни, и даже историю жизни своего отца и дедушки. Фучик выслушивал все с искренним интересом.

— Ты был бы хорошим судебным следователем, Юлишка.

— Но плохим обвиняемым или заключенным! Я не смог бы сидеть под замком в четырех стенах…

— Стены бы отступили пред тобой, — ответил я ему, — так бы ты их допек.

Он рассмеялся. Никогда, нигде и никто не смеялся так вкусно, так аппетитно, так долго, так счастливо и мелодично, как Фучик. Смехом его заражалось все вокруг. И не только люди, а и неодушевленные предметы. Теперь вслед за ним засмеялся я, засмеялся мой кабинет. Смеялся письменный стол, книжный шкаф., смеялись все стоявшие в шкафу книги. И классики и современники. Но больше всех смеялись книги философов-пессимистов.

«Ха-ха-ха-ха-ха…»

И тут неожиданно появился Матэ Залка.

Матэ легко было рассмешить. Спустя несколько секунд он уже смеялся громче всех. Но и перестал он хохотать прежде всех.

— По крайней мере, скажите, чему вы так радуетесь? — спросил он.

— Всему! — ответил Фучик. — Всем проявлениям жизни! Каждому в отдельности и всем вместе. Конечно, я не причисляю к жизни капитализм, империализм и вождей социал-демократов. Эти… Ну и конечно, к явлениям жизни я не причисляю поэтов-пессимистов и спесивых критиков. Эти…

И он стал серьезным.

Лишь изредка и очень неохотно Фучик отказывался от шутливого тона. Но если он бывал серьезным, то уж всерьез. Он много знал, и знал основательно. Он говорил только о таких вещах, в которых действительно разбирался. Никогда не выступал он в роли всезнайки и ненавидел спесивых самоуверенных позеров. В его просто и ясно сформулированных утверждениях всегда было зерно: знание, рано приобретенный опыт и смелое предвидение.

За ужином нас сидело трое: Фучик, Залка и я. Мы с Залкой бранили Гитлера. Фучик — Америку.

— Доллар оседлал Гитлера, друзья, — утверждал он. — Доллар развяжет войну.

Его очень беспокоила судьба Чехословакии. Чешская буржуазия связала судьбу Республики с Англией и Францией, и Фучик чувствовал, что английская и французская буржуазия лишь используют Чехословакию в своих интересах, но не станут ее защищать.