Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость

— Он умер, мы все к нему пришли.

Это было неправдоподобно, невероятно, но, как знать, где правда, а где плод больного воображения… И ужас сковал его холодом, холодом тайны, которой суждено навеки остаться нераскрытой.

Бутан осторожно нагнулся к Матье и прошептал:

— Не пройдет и недели, как она окончательно лишится рассудка, начнет буйствовать, и ее придется запереть в сумасшедший дом.

Неделю спустя на баронессу Лович надели смирительную рубашку. Стерилизация окончательно расстроила ее психику, не говоря уже о том, что немалую роль в ее безумии сыграла невозможность удовлетворить свои желания. Ее пришлось изолировать, к ней не пускали посетителей, ибо во время припадков буйства она произносила непристойные слова, сопровождая их отвратительными жестами.

Матье и Бутан бодрствовали подле Констанс до самого утра. Она так и не разжала губ, не подняла век. На рассвете, когда взошло солнце, она повернулась к стене и испустила дух.

Снова прошли годы, Матье уже исполнилось шестьдесят восемь лет, а Марианне шестьдесят пять, когда в самом расцвете благосостояния, которым они были обязаны своей вере в жизнь, своему мужеству, последняя, самая тяжелая битва чуть было не сломила их, не свела в могилу, отчаявшихся и безутешных.

Как-то вечером Марианна слегла в постель, ее лихорадило, она совсем упала духом. В семье начался разлад, принимавший все более грозный оборот. Началась злополучная, а потом просто грязная ссора: мельница, где властвовал Грегуар, восстала против фермы, управляемой Жерве и Клер, а привлеченный в качестве арбитра Амбруаз подлил еще масла в огонь, ибо судил обо всем из своей парижской конторы с позиций крупного дельца и не принял в расчет накала страстей. Марианна, которой руководило материнское желание водворить мир между детьми, тайком от всех отправилась к Амбруазу, после чего и слегла, пораженная в самое сердце, отчаявшись в будущем. Сын принял ее почти грубо, и она вернулась, испытывая невыносимые муки, словно неблагодарные сыновья, ссорившиеся между собой, готовые пожрать друг друга, рвали на части ее окровавленное тело. Бедняжка не в силах была подняться, но умоляла Матье молчать, уверяла, что врач ей совершенно ни к чему, клялась, что у нее ничего не болит, что она совсем здорова. Но она угасала, и Матье понимал, что она слабеет день ото дня, снедаемая неутешным горем. Неужели это возможно? Неужели их ласковые, любящие и горячо любимые дети, выросшие у них на руках, окруженные заботой, ставшие их радостью, гордостью, победой, дети, плод их любви, сплоченные вокруг родителей в своей преданности, в священном братском союзе, — неужели теперь они тянут в разные стороны и настолько ожесточились, что готовы погубить друг друга! Значит, правду говорят, что чем больше семья, тем обильнее вызревает урожаи неблагодарности, и как справедливо, что только в свой смертный час человек может судить о том, был он счастлив или несчастлив.

— Увы! — говорил Матье, сидя у постели Марианны и держа ее лихорадочно горевшую руку в своей, — стоило ли бороться, стоило ли побеждать, чтобы теперь нас постигло такое горе, терзали тяжкие муки! И все же мы будем бороться до последнего вздоха, ведь человек завоевывает счастье свое в страданиях и слезах… Будем же надеяться, бороться, побеждать и жить!

Но Марианна утратила все свое мужество, совсем пала духом.

— У меня нет больше сил, я побеждена… Раны, которые наносили мне чужие, легко затягивались. Но эта рана — от моей же крови, во мне самой течет эта кровь… моя собственная кровь душит меня… Все, созданное нами, разрушено. Теперь, на пороге смерти, наша радость, наше здоровье, наша сила — все это оказалось миражем.

И Матье, охваченный мучительным страхом перед грядущей катастрофой, встал и ушел, чтобы в соседней комнате в одиночестве выплакать свое горе, — ему уже чудилось, что Марианна покидает его, что он останется один.

А эта грязная ссора между мельницей и фермой разгорелась из-за тех самых пустошей Лепайера, что врезались в поместье Шантебле. Уже много лет, как исчезла прежняя романтическая, обвитая плющом мельница с ее древним колесом, поросшим мхом. Грегуар, осуществивший наконец идею отца, снес ее, поставил на ее месте большую паровую мельницу, с просторными подсобными помещениями, и соединил ее железнодорожной веткой прямо со станцией Жанвиль. Сам же Грегуар, начавший богатеть с тех пор, как весь хлеб из их округа стали возить на его мельницу, остепенился, располнел и в свои без малого сорок лет сохранил от бесшабашной молодости лишь прежние вспышки гнева, подавлять которые умела только его жена, Тереза, женщина решительная и добрая. Раз двадцать он собирался порвать со своим тестем, мельником Лепайером, который не смирился даже в семьдесят дет. Хотя старику и не удалось воспрепятствовать постройке новой паровой мельницы, хотя никто не слушал его предсказаний о неизбежном крахе, он продолжал злобствовать и на все лады поносил процветающее предприятие зятя, досадуя, что оказался не прав. Карта его снова была бита: не только Шантебле с его неслыханными урожаями опровергло его утверждения, что старая негодница земля не в состоянии больше родить, но теперь и мельница, которую он презирал, как ни на что не пригодную развалюху, и та возродилась: на ее месте поднялся гигант, ставший в руках Грегуара источником огромного богатства. А самое нелепое, что старик, как назло, продолжал жить, словно бы лишь для того, чтобы присутствовать при собственном своем поражении, хотя он упорно не желал признавать себя побежденным. Ему оставалась единственная радость — слово, которое дал ему Грегуар и пока еще не нарушил: не уступать ферме принадлежавший ему клин земли. Он даже добился от зятя обещания, что эту полосу никчемной земли не будут возделывать. Вид этих бесплодных пустошей, уныло врезавшихся в цветущие нивы Фроманов, утешал мельника в его лютой злобе, ибо они одни еще спорили с окружающим изобильем. Частенько Лепайер, гордо выпрямив костлявую спину, прогуливался 110 своим владениям, словно старый король, повелитель бурьяна и камней, наслаждавшийся их убожеством. К тому же он искал любого предлога, чтобы затеять ссору. И вот однажды он обнаружил, что владельцы фермы посмели распахать кусок его пустоши… Этого оказалось достаточно. Он раздул инцидент до таких размеров, что долголетнему счастью и миру Фроманов грозила теперь гибель.

Грегуар, человек вспыльчивый, в делах отличался упрямством и никогда не отступал от своих прав. Когда тесть сообщил ему, что владельцы фермы имели наглость распахать около трех гектаров принадлежащих ему пустошей и если не положить этому конец, вероятно, намерены и дальше продолжать свои захватнические действия, — Грегуар незамедлительно пожелал сам заняться расследованием дела, ибо не мог допустить, чтобы его ущемляли подобным образом. К несчастью, установить точно границы владений не удалось. Таким образом, владельцы фермы имели все основания утверждать, что ошибка произошла случайно или что они вообще не вышли за пределы своих владений. Но Лепайер яростно настаивал на своем, уточнял, собственноручно начертил палкой линию границы между обоими владениями, клялся, что отмерил их с точностью до десяти сантиметров. Дело приняло плохой оборот, — после объяснения между братьями Грегуар вышел из себя, наговорил Жерве грубостей, порвал с ним все отношения и возбудил дело. Жерве не замедлил ответить угрозой на угрозу и заявил, что впредь не пошлет на мельницу ни единого зернышка. Разрыв деловых отношений оказался тяжелым ударом для Грегуара, так как именно Шантебле, в основном поставлявшее зерно для помола, способствовало процветанию мельницы.

С той поры положение дел все ухудшалось, всякое примирение стало невозможным, тем более что Амбруаз, которому было поручено найти почву для соглашения, погорячился и только окончательно восстановил друг против друга обе стороны. Братоубийственная война разгоралась все с большей силой, — теперь в ней уже участвовали три брата. Не означало ли это конец всему? Не погубит ли семью этот дух разрушения и неистовства, не рухнет ли она под вихрем безумия и ненависти после стольких лет разумной, слаженной жизни, полной любви и преданности?