Собрание сочинений. Т. 9.

— Вероника, давай приподнимем его легонько.

— Нет, нет, — кричал он, — только не Вероника! Она мне все кости переломает.

Тогда Полине пришлось сделать усилие, от которого у нее затрещали суставы. И хотя она повернула больного очень бережно, он так завопил, что служанка обратилась в бегство. Она бранилась и клялась, что только такая святая, как барышня, может это выдержать, сам господь бог сбежал бы, услышав вопли хозяина.

Приступы стали менее острыми, но все же не прекращались, мучения длились ночь и день, а тягостная неподвижность превращала жизнь больного в подлинную пытку. Теперь уже болели не только ноги, точно их глодал какой-то зверь, все тело как бы размалывали жерновами. Невозможно было облегчить его страдания. Полина только тихо сидела подле дяди, покорно выполняя его капризы, всегда готовая повернуть или приподнять его, хотя от этого ему не становилось лучше. Самое ужасное, что страдания сделали Шанто несправедливым и грубым, он говорил с ней раздраженно, как с нерадивой служанкой.

— Ты так же тупа, как Вероника!.. Ну можно ли вонзать мне когти в тело! У тебя пальцы, как у жандарма! Оставь меня в покое! Не смей ко мне прикасаться!

Полина сохраняла невозмутимое спокойствие, только становилась еще нежнее. Когда она чувствовала, что дядя слишком раздражен, она пряталась на минутку за занавески, чтобы он успокоился в ее отсутствии. Подчас она тихонько плакала, не из-за грубости несчастного страдальца, а из-за невыносимых тяжких мук, так озлобивших его. Среди стенаний она слышала его шепот:

— Ушла, бессердечная… А я могу подохнуть, и некому будет даже закрыть мне глаза, одна только Минуш… Разве господь может допустить, чтобы человека бросили на произвол судьбы? Она наверняка на кухне ест бульон.

Через минуту он начинал стонать громче и наконец окликал ее:

— Полина, ты здесь?.. Приподними меня немного, больше нет мочи… Попробуем на левую сторону, ладно?

Им овладевало раскаяние, он просил у нее прощения за грубость. Иногда Шанто требовал, чтобы впустили Матье, он чувствовал себя с ним менее одиноким, воображая, будто присутствие собаки ему на пользу. Но самого верного друга он обрел в лице Минуш; кошка обожала затемненные комнаты, и теперь целые дни напролет проводила в кресле, против кровати больного. Однако громкие вопли как бы докучали ей. Когда Шанто стонал, она усаживалась, поджав хвост, и смотрела, как он страдает, а в ее круглых глазах светилось негодование и изумление мудрой особы, покой которой нарушили. Зачем только он поднимает этот неприятный и ненужный шум?

Всякий раз, провожая доктора Казенова, Полина умоляла его:

— Может, вы сделаете дяде укол морфия? У меня сердце разрывается, когда я слышу его стоны.

Доктор отказывался. К чему? Потом начнется еще более мучительный приступ. Поскольку салицилка, по-видимому, вызвала обострение, он предпочитал не прописывать больше новых лекарств. Тем не менее он советовал посадить больного на молочную диету, как только пройдет острый период. А до тех пор строгий режим, мочегонные, и ничего больше.

— В сущности, — повторял доктор, — ваш дядя просто чревоугодник, который чересчур дорого расплачивается за лакомые кусочки. Он ел дичь, я знаю, я видел перья. Тем хуже, что с ним поделаешь! Много раз я предупреждал его, пусть страдает, раз любит объедаться и сам идет на риск!.. Ну, а если вы, дитя мое, сляжете снова, это уж будет совсем несправедливо. Обещайте мне быть благоразумной: ведь вы еще не совсем здоровы, нужно поберечься.

Но Полина отнюдь не щадила своих сил, посвятив себя целиком уходу за больным, и представление о времени, даже о самой жизни ускользало от нее в дни, проведенные подле дяди; в ушах ее стояли стоны, от которых, казалось, дрожит весь дом. Эти стоны неотступно преследовали ее, она даже забыла о Лазаре и Луизе и лишь на ходу перебрасывалась с ними несколькими словами, пробегая через столовую. Между тем работы по постройке волнорезов были закончены, и уже с неделю ливни удерживали молодых людей дома. Когда Полина вдруг вспоминала, что они сидят вдвоем, ее даже радовало, что они здесь, рядом.

Никогда г-жа Шанто не казалась такой занятой. Она воспользовалась, по ее словам, смятением, в которое повергли всю семью приступы мужа, чтобы пересмотреть свои бумаги, подвести расчеты, ответить на письма. Поэтому после завтрака она запиралась у себя в комнате, оставляя Луизу, которая тут же поднималась к Лазару, так как она не выносила одиночества. Это вошло у них в привычку; они сидели до обеда в большой комнате третьего этажа, которая так долго служила Полине для занятий и отдыха. Узкая железная кровать Лазара по-прежнему стояла за ширмой; рояль покрывался пылью, а огромный стол был весь завален бумагами, книгами и брошюрами. Посередине, между пучками засушенных водорослей, стояла крохотная модель волнореза, вырезанная перочинным ножом из елового дерева, похожая на шедевр деда — мост под стеклянным колпаком, украшавший столовую.

Лазар с некоторых пор очень нервничал. Плотники приводили его в отчаяние. Разделавшись со всеми работами, он почувствовал облегчение, словно сбросил тяжелое бремя, но его нисколько не радовало, что идея его наконец осуществлена. Лазара уже занимали другие планы, смутные планы на будущее: служба в Кане, новые проекты, которые должны прославить его. Но он по-прежнему не предпринимал ни одного серьезного шага, снова предался безделью, которое раздражало его самого, и с каждым часом становился все более вялым и нерешительным. Нервы его расшатались после глубокого потрясения, вызванного болезнью Полины, он чувствовал постоянную потребность в свежем воздухе, странное возбуждение и, словно подчиняясь властной необходимости, стремился вознаградить себя за все пережитое. Присутствие Луизы еще больше разжигало его; говоря с ним, она непременно опиралась на его плечо и кокетливо улыбалась, показывая зубки. Ее кошачья грация, ее аромат прелестной женщины, дружеская и вместе с тем волнующая непринужденность окончательно опьянили его. Он испытывал к ней болезненное влечение, хотя его и мучила совесть. С подругой детства, в материнском доме — нет, это невозможно! Врожденная порядочность сдерживала Лазара, когда он, шутя, пытался обнять Луизу и кровь приливала к его лицу. Однако в этой внутренней борьбе образ Полины никогда не вставал перед ним. Она-то об этом ничего не узнает, ведь мужья ловко обманывают жен со служанками. По ночам он придумывал всякие истории: Вероника стала совершенно несносной, ее уволили, а Луиза всего лишь молоденькая служанка, ночью он босиком крадется к ней в каморку. До чего скверно устроена жизнь! С утра до вечера он растравлял свой пессимизм, изощряясь в яростных выпадах против любви и женщин. Все зло проистекает из-за этих легкомысленных дурочек, возбуждая в мужчинах страсть, они увековечивают страдания. Любовь не что иное, как обман, эгоистический инстинкт человеческого рода, зов будущих поколений, которые хотят жить. При этом он цитировал чуть ли не всего Шопенгауэра с цинизмом, очень забавлявшим Луизу, хотя она и краснела от смущения. Постепенно Лазар влюблялся в нее все больше, из презрения к женщинам родилась настоящая страсть, и он отдался новому чувству с присущим ему пылом в вечной погоне за счастьем, которое ускользало от него.

Для Луизы это в течение долгого времени было лишь игрой, естественным кокетством. Она обожала ухаживания, комплименты, сказанные на ушко, общество приятных мужчин и тосковала, не находила себе места, как только ею переставали заниматься. Чувства Луизы еще дремали, она ограничивалась болтовней, вольностями, не выходящими за пределы светского флирта. Когда Лазар покидал ее на время, чтобы написать письмо, или погружался в обычную свою беспричинную меланхолию, она так скучала, что начинала дразнить, подзадоривать его, предпочитая опасную близость одиночеству. Но однажды она почувствовала на своей нежной шее горячее дыхание молодого человека и испугалась. Она была достаточно осведомлена, так как много лет провела в пансионе, и прекрасно понимала, что ей угрожает; с той поры Луиза жила в ожидании беды, пугающем и сладостном. Не то чтобы она этого желала или сознательно шла на такой шаг, — нет, она надеялась ускользнуть, однако не переставала рисковать, чисто по-женски черпая удовольствие в этой борьбе, в игре с огнем, — в искусстве манить и отталкивать.