Серебряное озеро

На что я бессчетное число раз отвечал вопросом: «Почему ж ты его не запираешь?» На что хозяйка так же неизменно откликалась: «Рояль должен стоять открытый». На что я обычно возражал: «Но ведь открытый рояль пылится».

Сегодня я счел благоразумным промолчать, только изобразил на лице ханжеское сочувствие, бросив при этом взгляд на увядающие пальмы у окна. Жена перехватила мой взгляд и встрепенулась:

— Да, растениям у меня всегда плохо!

После чего я, бывало, вставлял: «Потому что ты забываешь их поливать». Сегодня я промолчал и по этому поводу.

— Лувиса разоряет меня, — продолжала хозяйка. — Она пьет мои ликеры.

Об этом я тоже уже слышал, и мне было досадно, что служанка жены получает удовольствие, недоступное для меня самого. Себе я позволить ликеры не мог, но оплачивал их для супруги. «Запри буфет!» — раз за разом советовал я ей, так что теперь мне больше не хотелось повторяться.

Надо вам сказать, что человек, склонный к скандалам, только и думает о том, как бы затеять ссору со своей жертвой, а потому молчание раздражает его больше, чем самый вызывающий ответ. Зная мои невысказанные реплики, жена принялась обвинять меня во всех мыслимых и немыслимых грехах, ковыряться в моей душе, рвать на части нутро, отчего я молча исходил кровью. Тогда я встал и направился к спальне, однако встал слишком резко, так что кресло стукнулось о тумбу и стоявшая наверху скульптура закачалась.

— Убери ты эту опасную штуковину, — невольно вырвалось у меня, — ребенок может…

— Вечно тебе все не нравится! — отозвалась супруга.

— Да потому что у тебя в доме одно сплошное недоразумение!

Теперь пошла уже настоящая перебранка, но, поскольку сын не скрывал своего огорчения, я таки двинулся в спальню.

— Не ходи туда, там изразцы с карниза валятся! — предупредила супруга.

— Что ж это за дом такой проклятый, неужели нигде мне не будет покою? — чуть не плача, пробормотал я и попытался сесть на диван, однако выскочившие наружу пружины зажали меня в неудобном положении, и я поднялся на ноги, собираясь вовсе уйти.

Тут супруга подошла ко мне, ласково взяла под руку и с отчаянием во взоре молвила:

— Неужели ты уйдешь от Эрика в день его рождения? Разве ты не принес ему подарков?

— Принес, только мне показалось, от моих подарков радости в этом доме все равно не прибавится!

— В этом доме? — переспросила она с такой болью в голосе, что я проникся безмерным сочувствием к ней и понял: по сути дела, она не виновата в наших неладах, как не виноват и я, просто нами обоими движут посторонние темные силы. И я, почти не сомневаясь в успехе, предъявил свой дорогой подарок, графофон. Заводя его, я не спускал глаз с лица сына, дабы сполна насладиться его радостью. «Марш Фалькенштейна! Запись фирмы «Нактигаль»!» — хрипло проревел капрал. Малыш испугался и заплакал, так что я накинул тормозной крючок и, заменив валик, предоставил слово шутнику. Что случилось потом? Тогда я и сам толком не понял и лишь позже разобрался в причине. Побледневшая мать схватила ребенка в охапку и, бросив мне одноединственное слово — «Фи!», — удалилась в спальню и захлопнула за собой дверь. И знаешь почему, Аксель? Потому что я, оказывается, поставил на графофон неприличный номер варьете, смысл которого остался неясен для меня, хотя со времени работы в Конго я знал английский куда лучше немецкого. Тяжелыми шагами спускаясь по лестнице, я представлял себе, что иду тут в последний раз; мне хотелось умереть, потому что я оставлял за спиной самое ценное в своей жизни.

Выйдя на улицу, я стал припоминать все чудесные минуты, пережитые мной в этом любимом доме: он был выкрашен в теплый оранжевый цвет и приятно контрастировал с серым фоном соседних домов. С тех пор как сюда переехали они, я любил и эту тихую улочку, начинавшуюся большим угловым магазином стекла (мне вспомнился блеск хрустальных бокалов в витрине). Каждое воскресенье я приходил сюда примерно к девяти, выспавшийся, выбритый, нарядно одетый, с охапкой цветов в руках — и мне являлось самое прекрасное зрелище на свете: мать и дитя. Это был счастливейший период нашей жизни; мы завидовали сами себе, тому, что придумали новый способ сосуществования без извечных рифов супружества — совместного хозяйства и прислуги. Обед неизменно происходил у меня, а вечером я снова шел к ним, чтобы присутствовать при укладывании сына спать; потом я оставался посидеть с его матерью, которая иногда читала вслух, а иногда играла на рояле. Зачастую мы даже не разговаривали, жена склонялась над рукоделием, а я молча любовался ее красотой. Изредка мы выходили вечером пройтись и тогда разглядывали магазинные витрины, посещали панораму или предавались другим, столь же невинным, занятиям; нам не нужны были ни театры, ни рестораны, ни вообще какое-либо общество! «Мы трое» составляли замкнутый мирок. Время от времени она выбиралась провести вечер у меня, и тогда я зажигал свечи и закатывал праздничное угощение с цветами и вином; мы сидели под раскидистой пальмой за круглым столом, накрытым гобеленовой скатертью со множеством диковинных узоров, и гадали по ним, как гадают по картам или по книге. В хорошем настроении мы желали себе сидеть так и разговаривать до самой смерти. Около полуночи жене пора было возвращаться к сыну, и эти вынужденные расставания благоприятно сказывались на наших отношениях, поскольку мы не успевали приесться друг другу. Теперь же нашим встречам подступил конец!

Больной закрыл глаза и впал в забытьё, отчего стал похож на труп. Сестра из Красного Креста прикрутила лампу и села подальше от нее в ожидании ночи и предсказанного врачом кризиса. Она всматривалась в лицо больного, ранее загорелое от постоянного пребывания вне дома, а теперь желтое, в окружении иссиня-черных волос и бороды, лицо чужеземца, южанина… может быть, даже с примесью африканской крови… В нем чувствовалась какая-то детская доброта, беззаботность, готовность к улыбке, которую внезапно сменяло желание расплакаться; мощные челюсти указывали на жесткость нрава, скорее всего выражавшуюся в нечувствительности этого волевого человека как к своим, так и к чужим страданиям. Он был ученым, но еще и охотником, рыболовом, спортсменом, открывателем Африки, мореплавателем; рожденный у моря, в простой рыбацкой семье, он проявлял себя в служебных делах как человек здравомыслящий, не склонный к сомнениям, привыкший убивать и отдавать приказы, тогда как в частной жизни, в отношениях с женой и сыном, он был ласков, заботлив, верен и готов жертвовать собой. Обойденный в продвижении по службе из-за безрассудства, которым был обязан своему воспитанию, этот человек проявил благоразумие и не принял обиду близко к сердцу, а весьма похвально посчитал поражение совершенно естественным, так что жизнь его протекала ровно и спокойно до самого начала этого года, когда на него стала обрушиваться беда за бедой, без конца и края…

Больной проспал с четверть часа, после чего раскрыл глаза, ища на обоях определенный узор, отдаленно напоминающий голову его друга, музейного управителя, которого он считал присутствующим в комнате и с которым теперь вел беседу.

— Как произошло несчастье? Сейчас расскажу! Накануне вечером я ходил в естественно-научное общество, где был доклад о Гелленбаховой «Магии чисел» и периодичности человеческой жизни [23]. По приходе домой я попробовал изобразить магический квадрат для себя и обнаружил, что успешные периоды моей жизни длятся по пять лет, тогда как в промежутках между ними кривая ее идет вниз, принося всяческие злосчастья, которые свидетельствуют об усталости или недостатке энергии. Ты что, смеешься надо мной? Разве ты не помнишь знаменитое сопоставление удивительных чисел в судьбах пяти американских президентов? А какие комбинации чисел называл докладчик? Конечно, помнишь. Адамс, Джефферсон, Медисон, Монро и Куинси Адамс следовали друг за другом. Каждый из них пробыл президентом по восемь лет [24], что неудивительно, поскольку срок регулировался конституцией; гораздо интереснее то, что каждый из них родился на восемь лет позже своего предшественника и что все, за исключением Квинси Адамса, покинули президентский пост в шестьдесят шесть лет. Трое из пяти умерли в годовщину провозглашения независимости, то есть четвертого июля, что, впрочем, объяснимо с точки зрения суггестивной психологии, или психологии впечатления. Но я хотел вернуться к периодическим закономерностям собственной жизни… нет, сегодня мне с цифрами не справиться… Несчастье же мое произошло следующим образом. Я шел по загородной дороге, извивавшейся между скалистым обрывом с одной стороны и морем с другой. На одном из поворотов впереди показался ехавший навстречу всадник, следом шли две женщины с собакой. Женщины заливались неприятным смехом, собака наскакивала на лошадь, тихо, не гавкая. Я мгновенно понял затруднительность положения. Поравнявшись со мной, собака непременно залает, и тогда лошадь прянет вбок, однако куда именно — будет зависеть от того, с какой стороны окажется собака… Я предпочел податься к скале, но тут же сообразил, что положение отчаяннее, чем я предполагал: собака залает как раз в тот миг, когда всадник поравняется со мной. Против меня словно затеяли заговор, что подтверждалось и смехом незнакомок… Вот я попадаю между скалой и лошадью… собака гавкает… лошадь отпрядывает в мою сторону… Какая досада! — только и успел подумать я. Боли я не почувствовал, просто погрузился во мрак и утратил сознание… И ты представляешь, Аксель, это случилось в тот самый, критический для меня, день. Как тебе известно, я родился на дальнем краю острова Эланд и с детства верил в приметы, предсказания, знамения…