Серебряное озеро

В конце концов уборку пришлось прекратить, Вольтер вышел на воздух, но трясся всем телом, вздрагивал, точно желая что-то сбросить.

Король спустился с ним на третью террасу, а оттуда свернул направо, в парк, где они зашагали по самой широкой аллее, что вела к небольшой круглой площадке с храмом дружества.

Молчание было неприятного свойства, однако ж Фридрих, умея властвовать собою, первым возобновил прерванную беседу, хотя поневоле завел речь о том, что подсказывали минута и окружение.

— Какой же тихий, мирный вечер, сударь! Мир в природе и в жизни человеческой! Вы не задумывались о том, что вот уж семь лет на свете нет войны, после Ахенского мирного трактата?

— Нет, не задумывался! Ну, тогда, верно, вскорости надобно ждать семь тощих коров, то бишь лет.

— Кто знает?.. Вы толковали о Цяньлуне, князе мира, что размышляет и пишет стихи о цветке чая, служит своему народу и дарует ему счастие. Его соседка Япония вкушает мир уже целых сто лет. В Индии французы и англичане соперничают из-за коммерческих преимуществ. Великий Восток — в скором времени нам придется принимать его в расчет… Что же до нашей части света, к коей я причисляю Египет, то он спит под надзором пашей и мамелюков. Греция, прародительница наша, погружена в оцепенение, а Перикловы Афины обеспечивают содержание султанскому гарему, где хозяйничают черные евнухи. Рим, вернее, Италия раздроблена на фидеикомиссы Лотарингцев, Бурбонов, Савойцев, хотя в Риме сидит мой друг Бенедикт Четырнадцатый. Тоже князь мира — кстати, первый папа, признавший прусского короля, — он терпим к протестантам, благопоспешествует учености, повелел измерить меридиан…

— И изгнал иезуитов, которых вы, сир, приютили; а лучше бы вам этого не делать.

— Что вы знаете об иезуитах?.. В Испании у нас Фердинанд Шестой, добрый государь, снижает налоги на землю, борется с инквизицией, поощряет науки…

— Кажется, страсть к писанию поразила весь мир, ровно моровая язва.

— В Англии мой дядя по матери, Георг, ученик Адама Смита, радеет единственно об экономическом благоденствии страны. Прочих мы знаем. Надобно вспомнить и о великих открытиях нашего века — об огненной машине, термометре, громоотводе, анкерных часах…

— Никак опять золотой век наступает на старости лет?

— Подумать хотя бы об огненной машине, которую ныне зовут паровою! А телеграф… Чего нам теперь еще ждать?

— Войны, конечно!

— Я никогда не любил войну, вы же знаете, но меня к ней принуждали…

— Палкою…

Король не осерчал, но огорчился, что выдающийся человек, его друг и наставник, допускает столь оскорбительные грубости.

— Вы правы, то была палка моего батюшки, и я благословляю ее! Но хоть я и не верю, что настает золотой Сатурнов век, я все-таки вижу вдали светлое будущее.

— А мне видятся лишь тучи, мрак землетрясения… Франция поколеблена; Америка заворочалась; вся Европа норовит освободиться от христианства, как рак от старого панциря, хозяйство становится наукою, природа — предметом исследования; мы стоим на пороге чего-то нового, могучего; я мозолями чувствую…

— И я тоже! Передышка близится к концу, мой Тускул [14] будет заперт, впереди ждут ужасы и тревоги!

На лице короля отразилась в этот миг бесконечная мука, будто он провидел Семилетнюю войну, которая скоро последовала за семью хорошими годами, и стоял придавленный к земле, неся на своих плечах судьбу и будущее страны.

— Сир, в этакие времена вам непременно понадобится толика религии.

— Моя религия — долг! Мой Бог — Провидение, властвующее судьбами народов, но оставляющее индивидов без помощи! Кто такие человеческие дети, дабы вздумалось тебе заботиться о сих муравьях?

Разговор был прерван появлением в глубине аллеи какого-то человека, похожего на служителя правосудия. Разглядевши, кто это, Вольтер совершенно рассвирепел.

— Ваше величество, как вы только позволяете всякому сброду разгуливать в дворцовом парке? Отчего не запрете решетки и ворота?

— Не могу, — ответил король, — я не владею ни своей персоною, ни тем паче этим дворцом; но все владеют правами на меня.

— Однако ж это неслыханно! Позвольте прогнать его!

— Нет! Не позволю. — Король жестом подозвал незнакомца, а когда тот со шляпою в руке приблизился, спросил: — Что тебе нужно, друг мой?

— Всего лишь передать бумагу господину Вольтеру.

— Что ж, делай свое дело!

Человек вручил Вольтеру пакет и удалился.

Открыв его и прочитав, старик пал перед королем на колени и воскликнул:

— Спасите меня, сир!

— Это тяжба с Гиршелем по поводу саксонских ценных бумаг? Вы рассчитывали обмануть друг друга и общество, но еврей не поддался на ваш обман, и вы теперь оказались виновны в подлоге!

— Спасите меня, сир!

— Каким образом?

— Одно ваше слово, доброе слово перед судом…

— Стыдитесь, старина! По-вашему, я способен оскорбить суд, пойти на подкуп? Нет, сударь, в Берлине есть суд, притом неподкупный! Мое слово значит так же мало, как и слово ничтожнейшего из людей! Вставайте, идите к себе, встретимся за ужином!

— Сир! Позвольте мне пропустить ужин нынче вечером.

— Хорошо. Тогда мы встретимся завтра.

Воротившись к себе, Вольтер немедля начал копаться в бумагах, которые оставил в беспорядке. Целый час искал написанное давеча письмо к маркизе, но так и не нашел.

И тогда ему стало ясно, что письмо похищено, и подозрение его пало на короля. Он был уничтожен и метался по комнате, пока за окном не стемнело. Без сомнения, теперь всему конец — дружбе и радушию, блеску и почету; придется уехать, а то и бежать. Поэтому он закрыл ставни и растопил камин, чтобы сжечь опасные бумаги. А покончив с этим, лег в постель и позвонил прислуге.

— Попросите господина Ламетри зайти ко мне, я захворал! — приказал он.

Ламетри, автор «Человека-машины», правоверный материалист и безбожник, использовал благосклонность Фридриха ради своих писаний, и после его смерти король самолично держал надгробную речь в Академии. Вольтер завидовал ему, как и всем, в ком видел помеху, но Ламетри был врач, а когда Вольтер нуждался в человеческом обществе, он был согласен на кого угодно.

Лекарь пришел, правда не из любви к ближнему, но из любопытства и некоторого злорадства — занятно посмотреть на поверженного фаворита.

— Любезный друг, — сказал старик, — расхворался я и телом, и душою.

— У вас души нет.

— Но в сердце-то боль!

— Cor, cordis, сердце — значит, вы не иначе как переели, примите слабительное, сударь, и на сердце станет легче легкого.

— Пропишите что-нибудь порядочное, сударь мой, я умираю!

— Ну, тогда езжайте на воды.

— Как опальный министр? Нет уж, благодарю покорно!

— Воротитесь на родину, вы страдаете от ностальгии.

— Да, в этом вы правы. Воздух здесь не тот.

— Душновато становится!

— Простите?

— И маркизы по вас скучают…

— Скучают? Да что вы говорите! Но нам-то надобен курорт с минеральными водами.

— Так езжайте в Пломбьер! Там и двор застанете.

— Прекрасная мысль! Но я конечно же вернусь.

— Разумеется!

— Недели через три или, скажем, через месяц опять буду здесь. Лишь бы король не огорчился…

— Смею уверить вас, король утешится…

— Да, да! Я подумаю об этом… Послушайте, он ведь не сердит на меня?

— Кто?

— Король!

— Нет, не сердит, если б мог, он бы давным-давно осердился. Да и поздновато думать об этом.

— Дайте мне снотворный порошок и можете уходить.

Лекарь достал порошок, высыпал его в стакан с водой.

Старик, разумеется, выпил, но большие его глаза следили за лекарскою мимикой, весьма живой и веселой. Не вызывает он доверия, ох не вызывает.

— Господин Вольтер, — сказал лекарь, — коли уж топите камин, так открывайте в ставнях форточки, а то вон сколько дыму. Намедни чуть было пожарных в Потсдаме не переполошили.