Учитель Гнус. Верноподданный. Новеллы

Со всех сторон теснимый неприятелем, Гнус шагал из улицы в улицу. Он крался вдоль домов, испытывая какое-то неприятное ощущение в темени; ведь каждую минуту, словно ушат помоев, вылитый на голову, могло послышаться из окна «это имя». А он никого не увидит, не сумеет «поймать крикуна с поличным».

Мятежный класс в пятьдесят тысяч учеников бушевал вокруг Гнуса.

Он стал безотчетно уходить все дальше и дальше на окраину, где в конце длинной тихой улицы высился приют для престарелых девиц. Здесь было уже совсем темно. Изредка мимо него шмыгали какие-то фигуры в мантильях с платочками на голове; запоздавшие обитательницы дома возвращались из гостей или с вечерни; они крадучись подбирались к звонку и, казалось, таяли в растворившейся двери. Летучая мышь вилась над самой шляпой Гнуса. Искоса глядя на город, Гнус думал: «Ни одного, ни одного человека!»

Вслух же сказал:

— Я еще доберусь до вас, бандиты!

Чувствуя свое бессилие, он весь дрожал мелкой дрожью от ненависти к тысячам ленивых злокозненных учеников, никогда не выполняющих школьных заданий, называющих его «этим именем», всегда готовых на любое бесчинство. Они дразнят его актрисой Фрелих, покрывают шашни ее и Ломана, и хуже того — они, точно единый, сплоченный класс, восстают против учителя. Сейчас все они сидят и ужинают, а он бегает здесь, на окраине, да и вообще, — он вдруг почувствовал, — в какое мерзкое существо сумели они превратить его за эти годы.

Двадцать шесть лет подряд видя перед собой неизменно коварные ребяческие лица, он не замечал, что с течением времени и вне стен гимназии эти лица уже не искажались злобой при упоминании об учителе Гнусе, а иногда даже принимали участливое выражение. Вечно ожесточенный борьбой, Гнус не мог понять, что старшее поколение горожан называет его в глаза «этим именем» не затем, чтобы уязвить, а просто по веселым юношеским воспоминаниям. И также не мог понять, что он — посмешище всего города и именно в силу этого обстоятельства во многих возбуждает своего рода нежность. Он не слышал, как двое почтенных людей, первые его выпускники, остановившись на углу и с насмешкой, как он полагал, глядя ему вслед, говорили:

— Что это с Гнусом? Как он состарился!

— И стал еще грязнее!

— Чистым я его сроду не видывал!

— О, да вы просто забыли. Начинал он свою карьеру еще вполне опрятным человеком.

— Разве? Вот что значит имя! Я не могу его представить себе даже мало-мальски чистоплотным.

— Знаете, что я думаю? Он, верно, и сам не может. Такое прозвище хоть кого одолеет.

Глава третья

Гнус припустился вверх по тихой уличке, ибо его внезапное прозрение нуждалось в немедленной проверке. Роза Фрелих — это та самая танцовщица-босоножка, к которой приковано всеобщее внимание. Она должна была приехать в город и выступить в зале Общества поощрения искусств. Гнус теперь отчетливо вспомнил, при каких обстоятельствах рассказывал об ее приезде учитель Виткопп — член упомянутого общества. Он подошел в учительской к своему стенному шкафчику, отпер его, положил туда кипу контрольных тетрадей и объявил:

— Вот наконец и мы полюбуемся на знаменитую Розу Фрелих — босоножку, исполняющую греческие танцы.

Гнус, как сейчас, видел перед собой самоуверенную физиономию Виткоппа, его косой взгляд из-под пенсне и губы, которые он сложил трубочкой, чтобы выговорить: Роза Фрелих. Никакого сомнения! Он сказал именно — Роза Фрелих. Гнус расслышал все четыре слога, манерно произнесенные Виткоппом, и его раскатистое «р». Как это он раньше не вспомнил! Ясно, что Роза Фрелих прибыла в город и Ломан уже успел вступить с ней в связь. О, теперь он их обоих «поймает с поличным».

Он уже пробежал добрую половину Зибенбергштрассе, как вдруг на одну из витрин с грохотом опустились жалюзи; Гнус обомлел. Он чувствовал себя уничтоженным, это была витрина нотного торговца Кельнера, который обычно продавал билеты на выступления приезжих актеров и знал о них все подробности. Нет, сегодня ему, видно, не настигнуть эту пару!

Все-таки он не мог и подумать, что вот сейчас придет домой и усядется за ужин. Им овладела охотничья страсть. «Один последний заход», — решил он. На Розмаринвег Гнус остановился, потрясенный, перед кособокой лесенкой. Она круто вела к узкой двери с вывеской: «Иоганнес Риндфлейш, сапожных дел мастер». Ни в одном из двух окон лавки не был выставлен товар; стояли только горшки с цветами. Гнус пожалел, что счастливая звезда не сразу привела его к обители этого добропорядочного и незлобивого гернгутера, [5] никогда не осквернявшего своих уст бранью и не строившего обидных гримас; уж он-то, наверное, даст ему исчерпывающие сведения об актрисе Фрелих.

Гнус толкнул дверь. Колокольчик зазвенел; приветливый звук еще долго трепетал в воздухе. Полумрак окутывал заботливо прибранную мастерскую. Дверь, раскрытая в соседнюю комнату, служила рамкой мягко освещенной картине — сапожник за ужином с чадами и домочадцами. Подмастерье жевал свой кусок, сидя рядом с хозяйской дочерью. Малыши уплетали картошку с колбасой. Отец семейства поставил пузатую бутылку с черным пивом подле лампы, встал и вышел из-за стола навстречу клиенту.

— Добрый вечер, господин учитель. — Он проглотил кусок и продолжал: — Чем могу служить?

— Видите ли, — забормотал Гнус, застенчиво улыбаясь и потирая руки; он тоже сделал глотательное движение, хотя во рту у него ничего не было.

— Простите, — сказал сапожник, — что у нас уже темно. Мы ровнехонько в семь кончаем работу. Вечер принадлежит господу богу. Господу неугодны те, кто засиживается за работой.

— С одной стороны, это, конечно, правильно, — промямлил Гнус.

Сапожник был на голову выше Гнуса. Несмотря на костлявые плечи, под его кожаным фартуком выступало изрядное брюшко. Седеющие, несколько сальные кудерьки ореолом стояли вокруг его длинного серого лица, украшенного остроконечной бородкой и сейчас расплывшегося в улыбке. Риндфлейш все время сплетал и расплетал пальцы на животе.

— Но, с другой стороны, не это причина моего прихода, — пояснил Гнус.

— Добрый вечер, господин учитель, — проговорила с порога жена сапожника и сделала книксен. — Что вы там стоите в потемках, Иоганн? Проводи господина учителя в комнату. Вы уж не обессудьте, господин учитель, что мы тут кушаем колбасу.

— Помилуйте, голубушка, мне это и в голову не приходило.

Гнус решился на жертву.

— Весьма сожалею, что побеспокоил вас во время ужина, но я проходил мимо, и мне пришло в голову, что вы, так сказать, можете снять с меня мерку для ботинок.

— К вашим услугам, господин учитель, — сапожница опять сделала книксен, — к вашим услугам.

Риндфлейш подумал и велел принести лампу.

— А нам, значит, прикажешь есть в темноте, — бойко возразила сапожница. — Нет уж, пожалуйте сюда, господин учитель, я зажгу вам свет в голубой комнате.

Она прошла вперед, в холодную комнату, и зажгла в честь Гнуса две еще непочатые розовые свечи в гофрированных розетках, которые отразились в трюмо вместе с двумя раковинами, лежавшими возле подсвечников. Вдоль ярко-голубых стен в праздничной торжественности стояла дедовская мебель красного дерева. Со столика, покрытого вязаной скатертью, к вошедшим простирал фарфоровые руки благословляющий Христос.

Гнус подождал, покуда госпожа Риндфлейш вышла из комнаты. Когда они остались одни и сапожник очутился в его власти, он начал:

— Итак, хозяин, теперь вам представляется возможность доказать, что вы мастер не только на мелкие починки, всегда удовлетворявшие учи… то есть меня, но можете также сшить пару хороших башмаков.

— С нашим удовольствием, господин учитель, с нашим удовольствием, — отвечал Риндфлейш смиренно и старательно, словно первый ученик.

— У меня хоть и имеется две пары башмаков, но при нынешней слякоти не мешает обзавестись еще лишней парочкой прочной, теплой обуви.

Риндфлейш уже стоял на коленях и снимал мерку. В зубах он держал карандаш и в ответ мог только мычать.