У фонтанов желания

Без сомнений, общество нуждается в таких, как Баррес; они послушно занимают свое место в команде, тем самым давая возможность разыграть различные комбинации. Однако мне не хотелось бы, или, точнее, не по силам было бы стать одним из них. Арена общественной деятельности от этого не пострадает. Пока люди будут нуждаться в суете, чтобы забыть о собственной ничтожности, арена эта всегда будет привлекать игроков. Сейчас, когда я пишу эти строки, я чувствую; есть некая ценность, которая для меня важнее всех остальных и, не рискуя предсказывать будущее, я все же уверен, что в ближайшее время она останется для меня самой важной, — я говорю о независимости духа, о независимости в жизни. В нашей стране вряд ли окажешься у кого-либо на пути. Здесь есть несколько человек, всеми порицаемых и, тем не менее, счастливых, иногда они встречаются друг с другом, но это происходит крайне редко. Они не общаются друг с другом, они движутся в разных направлениях; и однако, встречаясь, они приветствуют друг друга легким кивком, но каждый идет на свою гору, чтобы там в одиночестве свободно возжечь свое пламя.

Сколько бы нам ни твердили: для писателя, которому есть что сказать, самое важное высказаться, в какой-то момент мы об этом забываем. Наступает день, когда писателю надоедает вести обстрел с дальней дистанции (то есть создавать в тиши кабинета книги, расходящиеся потом по свету), он рвется в рукопашный бой: только там он может понять, что делает. Однако, если возникает желание встряхнуться, нельзя ли удовлетворить его каким-нибудь более скромным способом, не отягощающим совесть? Я слишком часто говорил о настоящей, физически активной жизни, а потому не боюсь, что меня сейчас неправильно поймут. Когда тело успокаивается, растратив силы в утомительных, не затрагивающих душу приключениях, душа может возводить здание на прочном фундаменте и, в свою очередь, обрести покой, надеясь, что со временем достигнет желанной цели. Судьба Морраса[16], например, не может не вызывать уважение; но ничтожность его свершений удручает и пугает. Тот, кто принес свою жизнь в жертву на алтарях из глины, которые сразу после его смерти, да нет, прямо у него на глазах, начали рассыпаться в пыль… возможно, сам он пребывал в таком ослеплении, что не стал из-за этого отчаиваться, но зато я впадаю в отчаяние при одной мысли о нем.

Такова моя позиция сейчас, когда я пишу эти строки. Она важна только для меня одного. Она важна только на этот момент, когда я пишу. Если, по мнению читателей, я чего-то не договариваю, пусть сами домыслят остальное. Я хочу, чтобы сквозь эти утверждения просвечивало некое совершенно противоположное по смыслу утверждение, озаренное надеждой. Так недвижный песок на дне ручья готов выступить на поверхность завтра или сию минуту, стоит только воде по какой-то причине иссякнуть.

1925

1927. Примечание

Два этих последних очерка, благосклонно принятые (я вправе это сказать) просвещенными, тонко чувствующими и уравновешенными читателями, встретили непонимание у некоторых людей из окружения Барреса.

Хотя уместно ли тут это слово, «окружение»? Ведь наибольшее «негодование», как ни странно, выражали люди, не питавшие большой симпатии к великому человеку. Впрочем, это несущественно, раз их главной целью было раскритиковать меня.

Недавно я обсуждал это с моим другом Альбаном.

— Мне кажется, — заметил он, — эти люди зря так обиделись, но они настолько искренни в своей обиде, что вам придется с ними считаться.

Я послушался его и вычеркнул несколько строк из статьи, написанной, по нашему с ним общему мнению, вполне уважительно по отношению к мастеру, без которого мы сейчас чувствовали и мыслили бы по-иному.

— Вы говорите о Барресе, не заботясь о том, чтобы угодить или не угодить кому-то, а просто как поклонник и знаток его творчества, — добавил Альбан. — На мой взгляд, вы не превысили полномочий литературного критика и юмориста. Такой тон задевает самолюбие живых? Но по отношению к мертвым он встречается сплошь и рядом.

*

Думаю, однако, было бы полезно привлечь внимание читателя к некоему, как мне кажется, мало изученному психологическому феномену.

У иных натур безмерное восхищение и чувство привязанности к мастеру, заслужившему их благодарность, вызывают желанию затеять с ним интеллектуальный спор, задевать и, как говорят в народе, допекать его.

Быть может, нашу любовь разжигают именно недостатки любимого человека, и для нас нет большего наслаждения, чем мысленно перебирать их? Так любовь становится еще сильней, и тот, кого мы любим, знает это.

На кого Баррес смотрел с большим благоговением, чем на Ренана и Тэна? И как раз поэтому он в любовном восторге подверг поношению первого из них. «Идеи Ренана вызывали у меня нечто вроде опьянения, и это необъяснимым образом побуждало меня в любовном восторге бичевать моего наставника». Одним из таких проявлений нежности по отношению к Ренану стал возглас, коим завершается барресовская «Неделя»: «Ах! Как же это будет интересно, когда месье Ренан умрет!» Это было сказано при жизни Ренана, когда тот уже был стар, и подобная шутка могла физически повредить ему. Разве я, высказываясь о мертвом Барресе, позволял себе заходить столь далеко?

Другой учитель Барреса, Ипполит Тэн, также служил оселком для его остроумия (а остроумие часто прокладывает путь к вершинам вдохновения). И хотя «Путешествие месье Тэна» не было опубликовано при жизни мэтра, после его смерти Баррес снова высказался о нем в книге «О крови, о сладострастии, о смерти», причем высказался в том же самом, как мы знаем, довольно-таки бесцеремонном тоне.

Любовники перемежают свои ласки укусами и ударами. Первобытные люди охотятся на животных, которым поклоняются, и убивают их. Я долго объяснял — и со мной согласились такие люди, как Баронселли и д’Арбо, — что истязание быков, принятое у испанцев и провансальцев — это проявление любви, ведь и Митра убивает быка потому, что бык — часть его культа. Бандерильи, которые я вонзал в Барреса, а Баррес — в Ренана и Тэна, имеют одинаково глубинное происхождение. Здесь речь идет не о сходстве, а о тождестве.

Кое-кого, понятное дело, это может сбить с толку, а в результате нас, по жестокой иронии судьбы, обвиняют в нелюбви к тому, что нам всего дороже! В подобном положении я оказался по отношению к… городу Алжиру!

Этот нежно любимый мной город вызвал у меня радость, я решил поделиться ею в газетном очерке, и тут к ней естественным образом присоединилась ее сестра — веселость. К моему безмерному изумлению, статья вызвала негодующие отклики! Алжирцы жалуются, что я очерняю их город. С какой стати, ведь я и жить-то могу только на побережье Средиземного моря, и нигде больше! С какой стати, ведь мне до того понравилось в городе Алжире, что я даже хотел купить там скромный домик! (вы помните, Франсуа Перэ?) С какой стати, ведь я обожаю Северную Африку, так же как и Барреса! А посему, любезный читатель, дабы избежать подобных недоразумений, дабы не навлечь на себя насмешки умных людей, послушай моего совета:

1) Не шути перед простофилями, ибо они не понимают шуток и, если подпустить чуть-чуть иронии, вообразят, будто их оскорбляют. Не позволяй им догадаться, что и ты немножечко тугодум.

2) Признай за писателями право слегка расслабиться, особенно если в остальное время они пишут всякие «Погребальные песни». Но чет, я неоправданно раздуваю вопрос. Позволь им быть простыми и естественными, быть самими собой, не взвешивать каждую фразу на весах общественного мнения: поверь, им приходится за это платить, и платить недешево. И мне кажется, что резкость суждений редко когда свидетельствует о подлом характере.

3) Остерегайся негодующих возгласов, если они звучат не слишком искренне, — а особенно неискренне они звучат, когда сливаются в единый негодующий хор. «Гробы повапленные» часто изображают благородный гнев. Всякий раз, когда Кайфа осуждает на казнь праведника, он раздирает на себе одежды.