Собрание сочинений в семи томах. Том 4. Пьесы

Мать. Ведь ты моего Тонн даже не видел, папочка! Как ты можешь так говорить?

Дед. Не видел, правда. Но ведь это — мой род. Он пошел бы за всех за нас! Такой хороший, старинный род…

Мать. Нет, папочка, Тони не пойдет!

Дед. Как хочешь, доченька. Обидно только… Такой хороший род…

Пауза.

Отец. Послушай, душенька, в самом деле! Отпусти мальчика.

Мать. Да ведь ты совершенно не знаешь Тони, Рихард! Ты никогда не брал его на руки, никогда не держал у себя на коленях… Если бы ты знал, какой он был крохотный, когда родился, если б видел эти ручки… Нет, ты не можешь этого понять! Ты бы так не говорил, если б знал его! Тони не может идти. Тони слишком слаб для военной службы. Ты же его знаешь, Ондра; ты врач и можешь рассказать им, каким слабеньким был всегда Тони! Ты сам прописывал ему разные лекарства, помнишь? Ты был ему вместо отца, Ондра; так скажи, скажи им, что Тони не может идти!

Ондра молча пожимает плечами.

Не хочешь говорить? Тогда скажи ты, Иржи! Ты ведь тоже можешь подтвердить… Из всех детей ты был самым большим шалуном… и разве мало ты издевался над Тони за то, что он не умел и не любил шалить? Ты всегда говорил: «Тони — недотрога, Тони — девчонка, Тони — трусишка…» Вспомни, как ты его дразнил! Вот и скажи теперь, Иржи, скажи сам: как такой робкий мальчик пойдет на войну? Можешь ты вообще представить себе Тони с винтовкой?

Иржи молча пожимает плечами.

Значит, ты тоже не хочешь говорить? Ну, так ты, Корнель, или ты, Петр. Вы ведь знаете Тони, знаете, какой он впечатлительный. Только вы начнете, бывало, ссориться и драться, он сейчас же побледнеет как мел и в слезы… А помните, что было, когда он однажды увидал, что какой-то возчик истязает свою лошадь? С ним чуть не сделались судороги… Целый месяц потом кричал по ночам… Согласись сам, Корнель: ну куда же ему на войну? Скажи хоть ты, Петр!.. Ведь вы двое, вы знали его лучше всех…

Корнель. Серьезное дело, мама. Всем придется идти.

Мать. Вы просто не любите Тони! Никто из вас не любит его!

Отец. Да нет же, душенька, любим. Крепко любим… А только… мальчик ведь мучиться будет, если останется дома. Хоть ради него самого…

Мать. Так пускай, пускай мучается, раз он в самом деле такой… раз это для него настолько тяжелая жертва — остаться с матерью… Да… значит, и Тони не любит меня!

Ондра. Любит, мамочка. Он тебя страшно любит. Мы все тебя любим.

Мать. Нет, Ондра! Этого вы мне не рассказывайте! Вы вообще не знаете, что такое любовь. У вас всегда было что-то еще другое, гораздо более важное, чем любовь. А у меня — нет. Для меня нет ничего важнее на свете, Рихард! Если бы вы только могли понять это чувство — иметь такого ребенка. Ах, Рихард, если б ты видел Тони, когда он родился! Он был такой нежненький и… такой сладкий… Если б ты видел, какие у него были смешные волосики!.. Как вы можете допустить мысль, что Тони может вдруг пойти на войну?

Иржи. Но, мама, Тони уже взрослый.

Мать. Это вам так кажется, но не мне. Вот и видно, что вы ровно ничего не понимаете! Тони — это плачущий ребенок, которого я родила, ребенок, которого я кормлю грудью, ребенок, которого я держу за маленькую, потную ручку… Боже мой, да вы просто с ума сошли! Да как я могу куда-нибудь отпустить такое дитя?

Иржи. Нас… тебе ведь пришлось отпустить, мамочка.

Мать. Неправда! Я вас не отпускала! Но у вас… у вас всегда был какой-то особенный, свой собственный мир, куда мне никак не удавалось проникнуть за вами… свой собственный мир, где вы играли во взрослых… Но неужели вы думаете, что для меня вы были когда-нибудь взрослыми, большими? Вы? Или что я когда-нибудь видела в вас героев? Нет, мальчики! Я видела в вас только моих убитых птенчиков, только маленьких глупых ребятишек, с которыми случилось несчастье… А ты, Рихард, знаешь, чем ты был для меня? Мужем, который спит с открытым ртом, вот здесь, рядом со мною: я слышу его дыхание и всем своим телом, всей своей радостью чувствую, что он мой! И вдруг где-то там далеко его убивают! Неужели вы не понимаете, как это бессмысленно? При чем тут я, какое мне дело до какой-то вашей дурацкой, далекой Африки? А между тем я, именно я должна была отдать за нее человека, который принадлежал мне, мне, мне…

Отец. Да ведь это было так давно, дорогая!

Мать. Нет, Рихард. Для меня — нет. Для меня это все — настоящее. Или, например, ты, Ондра. Ты для меня все тот же ворчливый, всегда нахохленный, не по летам умный мальчик; я гуляю с тобою по нашему саду, положив руку тебе на плечо, — делаю вид, будто я на тебя опираюсь… Или ты, Иржи: сколько раз я чинила твои штанишки! Ты вечно лазил по деревьям… Помнишь, мне каждый вечер приходилось смазывать йодом твои бесчисленные ссадины и царапины? А ты говорил: «Да это совсем не больно, мама. Так, ерунда…» Или ты, Корнель…

Корнель. Ну, к чему, мама! Всякие мелочи…

Мать. К чему? Вот этого-то вы и не понимаете. Для меня каждая такая мелочь и сейчас в тысячу раз важней всех ваших войн и экспедиций. А знаешь, почему? Потому что вы для своей мамы всегда оставляли одни эти мелочи. Только в этих мелочах я и могла вам служить. И это был мой мир. А когда вы вбивали себе в голову что-нибудь великое, так ускользали от меня… Но вы не могли смотреть мне прямо в глаза, словно знали, что у вас совесть не чиста. «Ты этого не понимаешь, мамочка!» Теперь вы опять смотрите в сторону. Да, вы все! Я знаю, опять у вас что-то на уме, что-то ваше, что-то великое…

Ондра. Ты, мамочка, не сердись, но на этот раз речь действительно идет о деле настолько важном…

Мать. Я не желаю об этом слышать, Ондра. Если речь идет о Тони, я ничего не хочу слышать. У вас свои соображения, а у меня свои. У вас свои великие задачи и обязанности, своя слава, честь, родина и… уж я не знаю, что еще…

Отец. Свой долг, дорогая.

Мать. Да, свой долг… У меня тоже была своя слава — это были вы. Был свой дом — это были вы. Свой долг — это были вы, вы, вы… Так объясните же мне, почему в течение всей древней, и средней, и новой истории одна только я, я — мать, я — женщина, должна платить такой ужасной ценой за ваши великие дела?!

Дед. Ты не должна на них так сердиться, детка.

Мать. Я сержусь не на них, папа. Я сержусь на наш мир. Потому что он все время посылает моих детей на смерть во имя чего-то великого, во имя славы или спасения человечества или еще чего-нибудь в этом роде… И что же, по-твоему, папочка: стал наш мир от этого хоть немного лучше? Вообще, нужно это было для чего- нибудь?

Дед. Нужно, доченька, нужно. Видишь ли, великое прошлое тоже необходимо людям.

Отец. Я знаю, дорогая, это было очень тяжело для тебя, но… когда я вот так на тебя смотрю…

Мать. Не смотри на меня, Рихард! Дети, не смотрите на меня! У меня ужасный вид, когда я злюсь…

Отец. У тебя просто горячий характер, детка. Ты бы… тоже пошла на смерть, если бы это понадобилось.

Мать. Но только за вас, пойми! За вас и ни за кого другого. За своего мужа, за свою семью, за своих детей… Какое дело мне, женщине, до чего-нибудь другого! Нет, нет, нет, я вам Тони не отдам!

Пауза.

Ондра. Видишь ли, папа, она отчасти права. Тони действительно… физически слабоват. Такой, знаешь, вялый, недоразвившийся юноша…

Иржи. Это скорее психическая слабость, Ондра. Он какой-то восторженный и при этом невероятно боязливый. Я еще никогда не видал мальчика, у которого было бы так мало инстинктивной смелости.

Корнель. В этом он, пожалуй, не виноват, Иржи: это нервы. Тони — мальчик одаренный, но до невозможности нервный. Даже не поймешь, что из него выйдет.