Собрание сочинений. Т.13.

Именно в тот день Денизе во время допроса прибегал к особенно изощренным приемам; он сидел за письменным столом, прикрыв глаза тяжелыми веками и вытянув свои подвижные губы в ниточку, что свидетельствовало о напряженной работе его проницательного ума. Вот уже целый час он придумывал различные хитросплетения, стремясь одержать верх над сидевшим против него обрюзгшим и заплывшим желтым жиром человеком, и под конец пришел к убеждению, что этот неповоротливый и грузный толстяк — весьма коварный и изворотливый противник. Денизе шаг за шагом теснил его, загонял в тупик, но, когда он уже решил, что обвиняемый попал в расставленную ловушку, тот внезапно вышел из себя и заорал, что с него довольно, что он предпочитает во всем сознаться, лишь бы из него перестали жилы тянуть! И раз уж ему все равно не вырваться из их лап, он хочет по крайней мере нести ответственность за то, что на самом деле совершил. И Рубо рассказал следователю все: как Гранморен надругался над совсем еще юной Севериной, как он, Рубо, узнав об этих гнусностях, потерял голову от жестокой ревности, каким способом он прикончил старика и для чего взял у него из кармана десять тысяч франков; при каждом новом признании брови Денизе ползли все выше и выше, а губы складывались в насмешливую и недоверчивую гримасу, словно говорившую, что такого старого воробья, как он, на мякине не проведешь. Когда же обвиняемый умолк, следователь открыто усмехнулся. Ну, и продувная же бестия, этот человек! Решил сознаться в первом убийстве, изобразив его при этом преступлением, совершенным из ревности, и думает таким путем снять с себя обвинение в предумышленном грабеже и, главное, в причастности к убийству своей жены! Да, это дерзкий маневр, свидетельствующий о недюжинном уме и воле. Но только все это ни в какие ворота не лезет!

— Послушайте, Рубо, уж не считаете ли вы нас младенцами?.. Изображаете себя этаким свирепым супругом, который в припадке бешеной ревности совершает убийство?

— Вот именно.

— Если поверить вашим россказням, вы, вступая в брак, и знать не знали об отношениях Северины Обер и председателя суда Гранморена? Ну, разве в это можно поверить? Напротив, все доказывает, что ваша женитьба — сделка, которую вам предложили и которую вы, все хорошенько взвесив, приняли. За вас отдают молодую девицу с приданым, воспитанную как настоящая барышня, ее опекун начинает вам покровительствовать, для вас не секрет, что он отказывает ей по завещанию загородный дом, и после этого вы тщитесь нас убедить, будто ничего, ровным счетом ничего не подозревали? Бросьте, вы все отлично знали, в противном случае ваш брак просто необъясним!.. К тому же достаточно привести лишь один факт, и все ваше построение рухнет! Ведь вы же вовсе не ревнивы, неужели вы и теперь еще рискнете утверждать обратное?

— Я вам правду сказал, я убил старика в припадке жестокой ревности.

— Хорошо, но тогда соблаговолите объяснить, почему, убив господина Гранморена, якобы за какие-то его прежние, весьма неопределенные и, к слову сказать, целиком вами вымышленные отношения с вашей женою, вы больше года сквозь пальцы смотрели на ее связь с Жаком Лантье, мужчиной в самом соку? Мне уже уши прожужжали разговорами об их интимных отношениях, да вы и сами не отрицали, что вам это известно… А ведь вы его даже ни разу не тронули — почему?

Рубо сидел понурившись, он смотрел прямо перед собой мутными глазами и не находил убедительного ответа. Наконец он пробормотал:

— Не знаю… Того я прикончил, а этого убивать не стал.

— В таком случае незачем изображать из себя ревнивца, который мстит за свою честь, не советую вам повторять эту романтическую басню перед присяжными, ведь они только плечами пожмут… Поверьте, вам лучше отказаться от этой системы запирательства: одно только чистосердечное признание может еще вас спасти.

С этой минуты, чем упорнее Рубо придерживался истины, тем успешнее Денизе изобличал его во лжи. Все роковым образом оборачивалось против обвиняемого, даже его прежние показания во время следствия по делу об убийстве Гранморена, которые, казалось бы, подтверждали его версию, ибо он тогда свалил всю вину на Кабюша; однако следователь умудрился увидеть в этом лишь доказательство на редкость ловкого сговора между сообщниками. Денизе буквально упивался психологической стороной дела, выказывая при этом истинную любовь к своей профессии. Никогда еще, признавался он, ему не доводилось так глубоко проникать в дебри человеческой натуры; он опирался скорее на интуицию, нежели на анализ фактов, ибо кичился тем, что принадлежит к той категории следователей, которые будто бы обладают даром ясновидения и гипноза: они, мол, одним взглядом приводят обвиняемого в трепет. Впрочем, на сей раз и улик было больше чем достаточно, так что картина получилась потрясающая.

Отныне выводы дознания покоились на прочной основе, они не оставляли места сомнению, подобно тому как лучи солнца не оставляют места тьме.

Но больше всего славу Денизе приумножило то обстоятельство, что он составил обвинительный акт, связавший воедино оба преступления, причем подготовил он свое заключение в глубочайшей тайне. Незадолго перед тем в стране шумным успехом закончился плебисцит, и вся Франция еще пребывала в лихорадочном волнении, в каком-то дурмане, обычно предваряющем и возвещающем великие катастрофы. Общественная жизнь последних месяцев Империи, политика и, особенно, пресса были пронизаны незатихающей тревогой и возбуждением, даже проявления радости — и те приобрели тогда болезненный, горячечный характер. Вот почему, когда вскоре после загадочного убийства женщины, совершенного в уединенном доме где-то возле Барантена, стало известно, что руанский следователь, руководимый почти гениальным чутьем, извлек на свет божий уже полузабытое дело об убийстве председателя суда Гранморена и усмотрел связь между ним и новым преступлением в Круа-де-Мофра, правительственные газеты разразились криками восторга. Ведь в оппозиционных листках нет-нет да появлялись насмешливые упоминания о легендарном и неуловимом убийце, выдуманном полицией специально для того, чтобы скрыть таким образом грязный разврат неких скомпрометировавших себя сановников. И вот наконец можно дать уничтожающий ответ на все инсинуации: убийца и его сообщник арестованы, и память покойного председателя суда будет очищена от низких наветов. В прессе разгорелась полемика, страсти накалялись не только в Руане, но и в Париже. Уже само судебное дело походило на роман ужасов и поражало воображение обывателей, но, помимо этого, многие почему-то прониклись уверенностью, будто тот факт, что правосудию удалось наконец неопровержимо установить истину, способен укрепить положение Империи. И целую неделю правительственные газеты наперебой трубили о предстоящем процессе.

Следователя пригласили в столицу, и он вновь явился на улицу Роше, в особняк секретаря министра, г-на Ками-Ламотта. Сановник принял его, стоя посреди своего строгого кабинета, он осунулся и выглядел еще более утомленным, чем обычно; Ками-Ламотт был подавлен, и свойственный ему скепсис был теперь окрашен грустью, словно он не обольщался преходящим триумфом режима, которому служил, и предвидел его близкое крушение. Вот уже два дня он терзался внутренними сомнениями, не зная, что делать с сохранившимся у него письмом Северины, которое могло разрушить всю систему обвинения, ибо оно неопровержимо свидетельствовало о том, что Рубо говорит правду. Ни один человек на свете не знал о существовании этого письма, и Ками-Ламотт мог бы его уничтожить. Но не дальше как накануне император сказал ему, что на сей раз он требует, чтобы правосудие неукоснительно шло своим путем, не считаясь ни с какими побочными соображениями, если даже это нанесет ущерб правительству: заговорил ли в государе голос чести, или же то был суеверный страх, что один несправедливый акт теперь — после благоприятного исхода плебисцита — может роковым образом повлиять на судьбы Империи? И, хотя секретарь министра не страдал излишней щепетильностью, ибо смотрел на дела мира сего лишь как на политические махинации, его смущал приказ императора, и он спрашивал себя, вправе ли он из преданности своему владыке ослушаться его.