Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес

Насчет нашего путешествия в Пон-де-Вель ничего еще не решено — это становится невыносимым. Госпожа де Ферриоль все так же устрашающе толстеет, ей следовало бы попить бурбонской воды. Мы вдвоем с ее сыном пытались убедить ее в этом, притом таким мягким и дружелюбным тоном, что, право, заслуживали того, чтобы она хоть сколько-нибудь прислушалась к нашим увещеваниям; но она так непроходимо упряма, что может довести до белого каления. Пишу вам, сидя в вашем кресле; сидеть в нем я разрешаю только тем, кого люблю. Господин Бертье иногда это место захватывает, но я этого не одобряю.

Герцогиня Фиц-Жам выходит за герцога д’Омона. Ему восемнадцать лет, ей двадцать. Брак весьма благопристойный и всеми одобряется. Ей очень трудно было отказаться от свободы, которой она доселе пользовалась; но у него пятьдесят тысяч экю ренты, у нее всего двадцать пять тысяч ливров; недостаточность состояния и молодость толкнули ее на этот шаг. Она удостаивает меня своим доверием и медлила с ответом, пока не услышала моего мнения на сей счет. Свадьба состоится в недалеком времени. Когда ее четырнадцатилетней сестре об этом сообщили, та заявила, что предпочла бы выйти за него сама, но раз все уже решено, пусть, мол, выходит замуж сестра. Королева в тягости. У нас только и разговоров что о войне, офицеры отправляются к месту службы и очень этим недовольны. Маршал д’Юксель и мадемуазель д’Юксель добились для господина Клемансе, брата господина де Ла Марша, конной роты. Немного о политике. Говорят, что испанцы возьмут Гибралтар, что император предложил на два года приостановить деятельность Остендской компании, а англичане хотят, чтобы это было на три. Об этом ведутся переговоры, а мы, судя по всему, выступаем здесь посредниками. Англичане очень негодуют на императора и испанцев. Говорят, будто это маршал д’Юксель виноват в том, что мы не начинаем военных действий. Эта затяжка разорительна, ибо в советах до такой степени нет единства, что приходится все время быть начеку, чтобы нас не застигли врасплох; для офицеров это сущее разорение, для нас — сокращение ренты. Словом, как поют в опере:

…Только что состоялось производство морских офицеров, но коснулось оно немногих, и это породило множество недовольных. Шевалье де Келюс, бывший полковником в отставке, единым махом назначен командиром корабля; таким образом, он обошел офицеров, имеющих за плечами по пятьдесят лет службы, немалые боевые заслуги и в большинстве своем принадлежащих к знатным родам. И отставные офицеры, с которыми так круто обходятся, спрашивают: какие такие подвиги совершил шевалье де Келюс, что к нему так благоволят? Моряки ропщут, и все находят довольно странным, что сын графини Тулузской — гардемарин, в то время как господин де Келюс — командир корабля. Госпожа де Монмартель в Брейсгау разрешилась от бремени мальчиком. И отец и муж ее по-прежнему в изгнании, а дю Верне — в Бастилии ^{80}. Не находится решительно никаких оснований, чтобы дольше держать его там, так что в скором времени его должны оттуда выпустить.

Прельстительный Ла Мот-Уданкур ^{81}, вокруг которого увиваются самые красивые и богатые придворные дамы, бросил герцогиню де Дюрас ради Антье, от которой просто без ума: он от нее ни на шаг, их даже теперь приглашают на ужины вдвоем, словно мужа и жену. Говорят, они являют собой прелестную картину — растерянная Антье и упоенный Ла Мот; никогда не было еще страсти столь пламенной, и притом взаимной, а родилась она, после того как Антье сыграла Цереру. Спектакли уже прекратились, и все посещают концерты духовной музыки. И Антье и Лемор поют там восхитительно.

Поведение госпожи де Парабер положительно нельзя более оправдывать: господин д’Аленкур теперь живет у нее. Со мной она по-прежнему любезна в высшей степени. И мне, признаться, она приятна, уж очень она со мной мила; но вижусь с ней гораздо реже, нежели прежде, особенно на людях. Поверьте, сударыня, что это правда. Разумеется, с ее стороны непростительно было взять себе нового любовника, но она правильно поступила, расставшись с прежним. Он стоил ей больше миллиона, а при их разрыве вел себя самым гнусным образом, в то время как она — и благородно, и великодушно. Сейчас в мою комнату вошли господин и госпожа де Ферриоль, они просят передать вам тысячу приветов. Господин де Ферриоль с большим вниманием отнесся к вопросу о сокращении вашей пожизненной ренты. Уже одно это многое говорит о его к вам расположении, особым мягкосердечием он ведь не отличается. А о том, с какой приязнью и почтительностью относится к вам господин Пон-де-Вель, вы и сами знаете. Мы то и дело говорим с ним о вас.

Сейчас я отправляюсь на охоту. Вы спрашиваете, как мои сердечные дела? Сердце мое совершенно спокойно, если не считать тех трудностей, которые, мне кажется, непреодолимы. Но все в руце божией, на господа одного я и уповаю. Привязанность, почтительность, нежность шевалье ко мне сильнее, чем когда-либо, а с моей стороны — это и уважение, и чувство благодарности, и нечто большее, сказала бы я, когда бы посмела. Увы, я все та же, какой вы меня оставили, и все так же терзаюсь той мыслью, которую вы вселили в меня, и нет у меня мужества решиться на это; страсть моя всякий раз берет верх и над моим разумом, и над вашими советами, и над мыслью о благодати. Тут прошел слух, будто я уезжаю из этого дома и ищу себе пристанище. Шевалье очень был этим огорчен, однако держался достойно. А слух этот оттого пошел, что я ходила осматривать несколько домов для госпожи дю Деффан.

Малютка была бы счастлива, если бы знала, как вы к ней добры. Говорят, она все так же мила и нравом своим, и личиком. Уж не знаю, отважусь ли я поехать туда в этом году. Безденежье лишает меня всего. Будь у меня сейчас хоть сто пистолей, я поехала бы обнять ее, а заодно в Женеву, чтобы поцеловать ваши руки. Какая это была бы радость для меня! Но нет, боже мой, мне не дожить до подобного блаженства! Прощайте, сударыня, — ах, почему нет вас сейчас в Париже!

Из Парижа, декабрь 1728

Целую вечность не удостаивали вы меня своими письмами. Неужели со всеми друзьями вы так аккуратны в переписке и пишете им не раньше, чем они ответят на предыдущее письмо? Мне следовало еще месяц назад поблагодарить вас за письмо ваше, сударыня, и я было уже начала писать ответ на него, собираясь пересказать вам некоторые здешние истории, и лишь ожидала их завершения, но они оказались столь богатыми событиями, что я совсем в них запуталась. К тому же очень хворала госпожа Болингброк, и я занята была всякими печальными хлопотами. А тут еще здоровье госпожи де Ферриоль, которая по-прежнему недомогает, а еще пуще — дурит. Пон-де-Вель поручил мне выразить вам свое почтение. Он все прихварывает — несварение желудка. Д’Аржанталь уже не влюблен в мадемуазель де Тансен ^{82} и бывает у нее только из чувства долга. К Лекуврер ^{83} он теперь тоже поостыл, но талантом ее восхищается так, словно по-прежнему влюблен. Она последнее время часто болеет, боятся, как бы вовсе не зачахла.

Госпожу де Парабер месяцев пять или шесть назад бросил господин д’Аленкур, что привело ее в отчаяние, и, дабы утешиться, она уже через неделю взяла себе в любовники господина де Ла Мот-Уданкура, противнее которого, на мой вкус, не сыщешь на всем белом свете. Подобная поспешность очень всех удивила, а в особенности меня, я менее всего этого ожидала. Вышеназванный господин де Лат Мот теперь от нее ни на шаг, ревнив как тигр. Чтобы обрисовать вам его во всех подробностях, начну с фигуры — большой, нескладный, с длинным лицом; очень смахивает на некрасивую лошадь; лет ему сорок пять; ужасно разговорчив, болтает невесть что, все время сам себе противоречит; говорит только о самом себе, полон самомнения, мнит себя Адонисом и потому держится горделиво; а в общем, малый неплохой, только больно уж избалован придворными вертихвостками. Меня он до ужаса боится, но невольно уважает, ведь ему мало приходилось встречать женщин, столь далеких от всяких любовных интриг; он не раз говорил мне, что лучше бы я была подругой его жены, а не любовницы. Я у нее изредка бываю, мне кажется, с моей стороны нехорошо было бы вовсе перестать туда ходить: ведь она так трогательно ко мне относится. Начать с того, что стоит мне только чуть-чуть заболеть, как она тотчас же ко мне приезжает, оказывает мне множество всяких услуг, всем и каждому говорит, что безмерно любит меня. Не могу же я не чувствовать благодарности, сударыня, за подобное проявление дружеских чувств. В ту неделю, что она оставалась одна, на нее было более двадцати претендентов, и всем им я внушала невообразимый страх, потому что они уверены были, что я любыми средствами стану отвращать ее от разврата. Один из них рассказал мне о всех их ухищрениях: оказывается, они договорились между собой увезти ее из Парижа в деревню, чтобы разлучить ее со мной. Рассказал мне это один родственник шевалье, который надеялся с его помощью убедить меня не чинить никаких препятствий отъезду госпожи де Парабер. Шевалье сказал ему на это, что он напрасно меня опасается, я-де так же мало расположена проповедовать добродетели, как и поддерживать пороки, что никогда я не впутываюсь ни в какие интриги, за что он весьма меня хвалил, ибо достаточно хорошо знает эту даму, чтобы не сомневаться в том, что она-то ни в чьих советах не нуждается.