Поступай, как велит тебе сердце

Иной раз случается, что я забываю выключить телевизор, и он работает весь день; даже если я не смотрю его, шум следует за мной из комнаты в комнату, и вечером, когда ложусь спать, мне трудно успокоиться, я долго не могу уснуть. Непрестанный шум, трескотня – это своего рода наркотик: когда к нему привыкаешь, уже не можешь без него обойтись.

На этом мне придется поставить точку, продолжать я пока не в силах. Страницы, которые я написала сегодня, немного напоминают торт, приготовленный сразу по нескольким рецептам: немного фруктов и творога, изюма и рома, печенья и марципанов, шоколада и клубники – в общем, одно из тех неудобоваримых произведений кулинарного искусства, что ты однажды принесла мне на пробу, сообщив, что это называется nouvelle cuisine. Винегрет? Наверное. Попади эти страницы в руки к философу - наверняка он не удержался бы и исчеркал все красным карандашом, как старый школьный учитель: «несвязно», «выходит за рамки темы», «необоснованно диалектически».

А представь, если бы все это прочитал психолог! Он мог бы написать целую диссертацию о том, как я утратила связь со своей дочерью, не осознавая своих подсознательных мотивов. Допустим, я о многом не ведала – но какое теперь это имеет значение? У меня была дочь, ее больше нет. Она погибла, разбилась на машине. В тот самый день я ей сказала, что человек, которого она считала отцом – и который, как она была убеждена, причинил ей столько горя, - не был ее отцом на самом деле. Тот день запечатлен в моей памяти будто на кинопленке – только изображение застыло, оно не движется на экране. Я отчетливо помню последовательность эпизодов, помню в них любую мелочь, помню все. Этот день по-прежнему во мне, в моих мыслях, я вижу его во сне и наяву. Он будет со мной и после моей смерти.

Дрозд проснулся, он то и дело просовывает голову в дырочку и требовательно пищит. Он почти что говорит: «Я голоден! Чего ты медлишь, корми меня!» Я встала, открыла холодильник и посмотрела, есть ли что-нибудь подходящее для птицы. Ничего не нашлось, я решила позвонить синьору Вальтеру и спросить, нет ли у него червей. Набирая номер, я посмотрела на дрозда и сказала: «Малыш, как же тебе повезло: ты вылупился из яйца и, встав на крыло, позабыл облик своих родителей».

30 ноября

Сегодня утром около девяти ко мне заглянули синьор Вальтер и его жена, они принесли мешочек с мучными червями (их удалось раздобыть у одного родственника, который увлекается рыбалкой). Синьор Вальтер помог мне вынуть дрозда из коробки. Его сердечко под мягкими перьями билось как сумасшедшее. Я взяла металлический пинцет, подцепила червячков, но, сколько ни махала ими перед клювом, он не проявлял к еде никакого интереса. Тогда синьор Вальтер посоветовал: «Откройте ему клюв зубочисткой и запихните туда червячков». Но у меня, разумеется, не хватило на это смелости. В конце концов, я вспомнила – ведь мы с тобой выхаживали стольких птиц: нужно пощекотать ему основание клюва. Я так и сделала – и сразу же, как будто сработала пружинка, дрозд распахнул клювик. Проглотив трех червячков, он был уже сыт.

Синьора Рацман приготовила кофе – я сама не могу этого делать, с тех пор, как рука перестала меня слушаться, – и мы долго сидели за столом, болтая о том о сем. Наши соседи так добры, я всегда могу на них положиться, без них моя жизнь была бы гораздо труднее. Через несколько дней они отправляются в питомник за семенами и саженцами на будущую весну и зовут меня с собой. Я не ответила ни да, ни нет; мы условились созвониться завтра пораньше, часов в девять.

Было восьмое мая. Все утро я трудилась в саду; распустился водосбор и вишня была вся в цвету. К обеду негаданно нежданно появилась твоя мать. Она тихо подошла ко мне сзади и положила руки на плечи: «Не ждала?!» - выкрикнула она, и я с перепугу выронила грабли. Притворная веселость в ее голосе никак не вязалась с ее видом: лицо бледно-серое, губы поджаты. Говоря что-то, она то и дело проводила рукой по волосам, убирала их со лба, наматывала прядь на палец, принималась ее жевать.

В последнее время это было обычное ее состояние, и я не стала волноваться – во всяком случае, не больше чем обычно. Я спросила, где ты. Она сказала, что оставила тебя поиграть у подруги. Мы направились к дому, она вынула из кармана помятый букетик незабудок. «Сегодня мамин день», - сказала она и застыла, глядя на меня с цветами в руках, не решаясь сделать первый шаг. Тогда этот шаг сделала я; «Спасибо», – проговорила я, обнимая ее - и встревожилась. Прикоснувшись к ней, я ощутила невероятное напряжение – будто обняла изваяние из камня; внутри у нее, казалось, была пустота – от нее пахнуло холодом, словно из глубокой пещеры. Тогда я, помню, подумала о тебе: что будет с девочкой, спросила я себя, когда ее мать в таком состоянии? Ей делалось все хуже и хуже, и я очень о тебе беспокоилась. Твоя мать была очень ревнивой, она делала все, чтобы мы виделись как можно реже. Она хотела уберечь тебя от моего дурного влияния: ее жизнь я загубила, но тебя она еще могла спасти.

Пришло время обедать, и я отправилась на кухню что-нибудь приготовить. Воздух был теплым. Мы накрыли стол в саду, под глициниями. Я постелила скатерть в бело-зеленую клетку и поставила в центре стола вазочку с незабудками. Видишь, я помню все в мельчайших подробностях, несмотря на дырявую память. Может, я чувствовала, что вижу ее последний раз? Или же, после того, что случилось, я пыталась искусственно продлить время, которое мы провели вместе? Кто знает. Кто теперь разберет.

Нужно было сготовить что-то на скорую руку, и я решила сварить макароны в томатном соусе. Когда вода закипела, я спросила у Иларии, какие варить, обычные или крученые. Не заходя в комнату, она ответила: «Мне все равно». Я кинула крученые. Мы сели за стол, я стала расспрашивать о тебе. Она отвечала уклончиво. Над нашими головами вился рой насекомых, сновавших от цветка к цветку, от их жужжания мы порой едва слышали друг друга. Вдруг что-то темное упало в тарелку твоей матери. «Оса! Убей ее, убей!» – закричала она, вскочив со стула и опрокинув тарелку. Я поспешила к ней на помощь, приглядевшись, увидела, что это шмель, и сказала: «Не бойся это не оса, это шмель, он не жалит». Убрав его со скатерти, я положила еще макарон в тарелку. Илария, с гримасой испуга и отвращения на лице, снова села за стол, взяла вилку, покрутила ее, перекладывая из одной руки в другую, потом оперлась локтями о стол и сказала: «Мне нужны деньги». На скатерти, в том месте, куда упали макароны, осталось красное пятно.

Разговор о деньгах не прекращался вот уже несколько месяцев. Незадолго до Рождества Илария призналась мне, что подписала бумаги в пользу своего психотерапевта. Когда я попросила ее объяснить суть дела подробнее, она как обычно ушла от ответа. «Это поручительство, - сказала она, - пустая формальность». Ей нравилось изводить меня таким вот образом: если она рассказывала о чем-то, то лишь наполовину, перекладывая заботу на мои плечи и не оставляя возможности помочь ей. Твоей матери было просто необходимо постоянно чувствовать, что о ней кто-то тревожится. Однако, по большей части ее заявления почти не имели под собой оснований.

Например, Илария сообщила однажды, что у нее обнаружили рак яичников. Я страшно перепугалась, но, узнав подробности, выяснила, что речь была всего лишь об осмотре, который полагается пройти любой женщине. Понимаешь? Вроде как в той истории про мальчика, который все время кричал: «Волк, волк!» Она стращала меня так часто, что, в конце концов я перестала верить ее словам – точнее, начала относиться к ним с недоверием. Вот и известию о том, что Илария подписала какие-то бумаги, я не придала большого значения и не выпытала у нее подробности. У меня уже не оставалось сил на эту игру в смертоубийство. Но и узнай я обо всем раньше, все равно я ничего не могла бы изменить: бумаги она подписала уже давно, ни сказав мне ни слова.

Гром грянул в конце февраля. Лишь тогда я узнала, что Илария подписала поручительство за фирму своего психоаналитика на сумму три миллиона лир. За последующие два месяца фирма разорилась, долг ее составил почти два миллиарда лир, и банки требовали уплаты по счетам. Тогда твоя мать пришла ко мне вся в слезах, причитая: «Ах, что мне теперь делать?» По тем бумагам банки требовали дом, в котором она жила вместе с тобой. Можешь себе представить, как я возмутилась: в полных тридцать лет твоя мать не только не могла заработать себе на жизнь, но и умудрилась пустить на ветер единственное, что у нее было – дом, который я завещала ей, когда родилась ты. Я была вне себя, но попыталась взять себя в руки, желая уберечь твою мать от еще больших переживаний. Стараясь не выдать своих чувств, я сказала: «Посмотрим, что можно сделать».