Дерево с глубокими корнями: корейская литература

Но он умер, так и не претворив эту мечту в жизнь.

Тому, кто любит Бога, не нужны никакие слезы, никакое восхищение, он забывает свои страдания в любви; да, он позабыл их так основательно, что после не осталось бы ни малейшего намека на ту его боль, если бы Бог сам не напомнил ему об этом; ибо Он видит тайное и знает нужду, и считает слезы, и ничего не забывает.

В деревне ходили слухи, что я был внебрачным ребенком, потому что родился через десять месяцев после смерти отца. Это были десять не лунных, а солнечных месяцев. Я не знаю, правда ли это. Мать мне ничего не рассказывала, а сам спросить я не мог. Как можно об этом спрашивать, глядя ей в глаза? Я мог лишь гадать, а спросить напрямую так и не решился.

Отец умер за десять месяцев до моего рождения. Ему было сорок семь лет. Причиной стала родословная книга.

После войны книга нашего рода была отпечатана заново. Она была дополнена именами всех родившихся за последние тридцать лет детей. Раньше родовой книги не было даже у старшего наследника нашей ветви. Чтобы заглянуть в нее, надо было ехать на автобусе и перебираться через реку в уезде Йонхон-мён, где жил прямой потомок родоначальника клана в десятом поколении. Новое издание вышло в твердом черном переплете. Называлось оно не «Родословной книгой», а «Книгой фамильного древа». Название было написано золотыми буквами. Впервые один комплект из десяти томов был передан на хранение в семью старшего наследника нашей ветви. Теперь, чтобы заглянуть в нее, не надо было ехать в Йонхон-мён. Отец завидовал старшему наследнику и хотел, чтобы книга хранилась не в его доме, а у нас. Это не удивительно, ведь отец, когда избивал мать, то и дело вспоминал своего славного предка-полководца и не соглашался из-за плодов для поминальных обрядов срубить дерево жужубы, под которым кишели змеи.

Отец выжидал удобного случая. Старший наследник, который приходился отцу троюродным братом, догадывался о его намерениях. Отец, понимая, что у него нет ни малейшего основания забрать «Книгу фамильного древа» себе, просто выкрал ее. Старший наследник, обнаружив пропажу, погнался за отцом. На мосту произошла драка, и отец вместе с книгой полетел вниз. Ударившись головой о камень высохшего ручья, он четыре дня пролежал в постели и, так и не оправившись от травмы, умер. Его троюродного брата пару раз вызвали в полицию, но по настоянию старших родственников причиной смерти отца была записана «травма, полученная в результате падения с высоты».

Отец испустил дух на коленях матери. Неизвестно, что они говорили друг другу, но до последнего вздоха отец крепко держал руку матери. Мать, всю жизнь терпевшая жестокие побои, не забрала своей руки, пока кисть отца окончательно не ослабла. Никто не знал, что означали слезы, текшие из его закрытых глаз. Казалось, что даже смерть он превратил в какую-то шутку.

Пак Сонхён, которого считали моим родным отцом, прожил совершенно иную жизнь. После работы председателем молодежной патриотической группы он даже баллотировался в депутаты от своей провинции, но и его кончина была такой же нелепой, как и у отца. Он поехал охотиться на косуль и попал в капкан для кабана, который проткнул ему сердце.

Капкан этот поставил человек из соседней деревни по прозвищу Конопатый. Во время войны он сбежал вместе с моим дядей, но однажды снова появился в деревне, уже без одной руки. Он кое-как сводил концы с концами — работал на скотобойне, охотился. К прозвищу Конопатый добавилось еще одно — Безрукий. Хотя со сложной и тяжелой работой он зачастую справлялся лучше, чем любой здоровый человек.

Среди семидесяти трех казненных в персиковом саду был и его отец. Поэтому его сразу заподозрили в том, что капкан он поставил специально, чтобы отомстить. Только после двух десятков допросов его признали невиновным и отпустили.

Внезапная смерть Пак Сонхёна, который случайно угодил в капкан, была просто нелепым несчастным случаем. Единственным человеком, который прожил долгую жизнь и тихо отошел в мир иной, была мать, на долю которой выпало столько испытаний. Кожа ее оставалась на удивление белой и красивой даже в девяносто семь лет. Дочери гладили лицо лежащей в постели матери, приговаривая: «Наша красавица». Когда сознание уже стало покидать ее, дети заплакали и обняли мать. «Не уходи. Ты должна жить еще тысячу, десять тысяч лет. Ты достойна этого».

То ли услышав эти слова, то ли нет, мать сказала дрожащими губами: «Зато… вы… живы…» Она назвала и имена сына и дочери, которые умерли уже более шестидесяти лет назад. Уголки ее губ дрогнули, как будто она только что вновь пережила боль утраты детей. Это были имена, которые мы, их братья и сестры, уже забыли. «Хорошо, тогда иди к ним», — сказала старшая сестра, вытирая слезы. Мать еле заметно улыбнулась, дав понять, что услышала. И вскоре закончила свой девяностосемилетний жизненный путь на этом свете.

Я так и не смог спросить у матери, чей я сын. Я специально не спрашивал. Весной, когда цветы азалии покрыли горы и равнины, мать на носилках отнесли на кладбище и похоронили рядом с отцом. Белые бумажные цветки, украшавшие четыре угла похоронной занавески, качались на ветру. Тело матери, которая всю жизнь радовалась темноте, будто ненавидя себя, но с любовью растила детей, было белоснежным, похожим на соль, которая отдала всю воду. Детей и внуков собралось тридцать человек, в белых траурных одеждах они шли за носилками, разбившись на небольшие группы, и издалека были похожи на свернувшуюся соевую массу. Глядя на это множество продолжавшихся жизней, я плакал и бормотал: «Ты была великим человеком».

Пролитые тогда слезы были такими же горько-солеными, как вода из мешков с солью. Но были они еще сладкими и нежными, как соевый творог, приготовленный матерью. И только сейчас, когда я сопоставляю выделенные в двух книгах строки, я понимаю: в тот момент, когда я их подчеркивал, до конца не понимая смысла, меня вела материнская рука.

Ким Ёнсу

Словами не передать

Перевод Надежды Беловой и Екатерины Дроновой

Итак, с чего бы начать свой рассказ? Наверное, с дождя, который шел в тот день. Его капли просачивались в самую глубь души, переворачивая все с ног на голову. Такой дождь заставляет воина ставить на карту все самое ценное. 19 октября 1950 года ветер с утра гонял тучи по приграничному небу. Погода все портилась, и на закате на землю упали первые капли дождя. Воцарилась напряженная тишина, наслаждаться которой могли только солдаты, стоявшие после строевого смотра в походном обмундировании, в ожидании марш-броска. Холодный осенний дождь просачивался в их рюкзаки и меховые шапки. В такой день солдаты стоят, опустив головы и потупив взгляд в землю, даже если тяжелые капли не принуждают их к этому. Думаешь, от страха? «Неужто вы не видите, друзья?»^[4] Где это слыхано? Разве может солдат струсить?! «Исход битвы предсказать солдату не дано; а тот, кто выдержал позор поражения, — настоящий мужчина»^[5]. И даже если сердце воина спокойно перед предстоящим походом, всегда наступает эта напряженная минута. Старые солдаты понимают, о чем я говорю. Душа замирает, как восторженная девица. Как будто ты, задрав голову, тянешься, чтобы сорвать орех с дерева, а на тебя вдруг обрушивается вся синева неба, и ты застываешь, наслаждаясь ощущением свободы. Даже для бывалых солдат, насквозь пропахших порохом, война не становится привычным делом. Каждый раз она и пугает, и завораживает; каждый раз дрожит и тело, и душа.

Не так давно мы, 40-я армия, оттеснили гоминьдановцев с континента на Хайнань. Когда мы освободили и весь остров, от радости бросились обнимать друг друга, но каждый ощутил укол сожаления из-за того, что война закончилась. Мужчины, которые спали в открытом поле, укрывшись жгун-травой вместо одеял, знают причину этой грусти: когда война заканчивается, не остается ничего, что заставляет дрожать и тело, и душу. Настоящие мужчины знают, что такое железная воля и горькие слезы. И было бы оскорбительно думать, будто под тем проливным дождем мы склонили головы от страха. Война и пугает, и завораживает, и сколько ни сопротивляйся, все равно не сможешь не поддаться ее властным чарам. Вот почему мы стояли, потупив взоры, как юнцы.