Треугольная шляпа. <br />Пепита Хименес. <br />Донья Перфекта.<br />Кровь и песок.

И, подняв два пальца, прелат благословил сенью Фраскиту, а затем и всех прочих.

— Пожалуйста, ваше преосвященство, вот примиции! — сказал коррехидор, взяв из рук мельничихи гроздь винограда и любезно поднося ее епископу. — Я еще не успел отведать…

Коррехидор произнес эти слова, бросив быстрый и дерзкий взгляд на вызывающе красивую мельничиху.

— Не оттого ли, что виноград зелен, как в басне? — заметил академик.

— Виноград в басне, — возразил епископ, — сам по себе не был зелен, сеньор лиценциат, он просто был недоступен для лисицы.

Ни тот, ни другой не имели видимого намерения задеть коррехидора, но оба замечания попали прямо в цель, точно вновь пришедшие угадали все, что тут произошло; дон Эухенио де Суньига побледнел от злости и сказал, прикладываясь к руке прелата:

— Вы, что же, считаете меня лисой, ваше преосвященство?

— Tu dixisti! [18] — ответил епископ с ласковой суровостью святого, каковым, говорят, он был на самом деле. — Excusatio non petita, accusatio manifesta. Qualis vir, talis oratio. Но: satis jam dictum, nullus ultra sit sermo. [19] Что одно и то же. Однако оставим латынь и обратимся к этому превосходному винограду. — И он отщипнул… всего одну виноградинку от кисти, которую поднес ему коррехидор.

— Отменно хорош! — воскликнул епископ, разглядывая виноград на свет и тут же передавая его дальше, своему секретарю. — Как жаль, что он не идет мне впрок!

Секретарь также повертел в руках кисть, сделал жест, выражавший почтительное восхищение, и в свою очередь передал ее одному из домашних священников.

Священник повторил действия епископа и жест секретаря и даже до того увлекся, что понюхал виноград, а затем… с великой бережностью уложил его в корзину и вполголоса сообщил:

— Его преосвященство постится.

Дядюшка Лукас, следивший взором за виноградом, осторожно взял его и незаметно для окружающих съел.

После этого все уселись; поговорили о том, какая сухая стоит осень, несмотря на то, что бури осеннего равноденствия уже миновали; обсудили возможность новой войны между Австрией и Наполеоном; утвердились во мнении, что императорские войска никогда не вторгнутся в Испанию; адвокат пожаловался на смутные и тяжкие времена и позавидовал безмятежным временам отцов, подобно тому как отцы завидовали временам дедов. Попугай прокричал пять часов, и по знаку епископа младший из пажей сбегал к епископской коляске (она остановилась в том же овражке, где спрятался альгвасил) и возвратился с превосходным постным пирогом, который всего час назад был вынут из печи. На середину площадки вынесли небольшой столик, пирог разрезали на равные куски. Дядюшка Лукас и сенья Фраскита тоже получили свою долю, хотя долго отказывались принять участие в трапезе… И в течение получаса под лозами, сквозь которые пробивались последние лучи заходящего солнца, царило поистине демократическое равенство.

Глава XIII

Один другого стоит

Полтора часа спустя знатные сотрапезники уже возвращались в город.

Сеньор епископ со свитой прибыл туда ранее других, так как ехал в коляске, и направился к себе во дворец, где мы его и оставим, погруженного в вечернюю молитву.

Знаменитый адвокат (удивительно тощий) и два каноника (один другого упитаннее и величественнее) проводили коррехидора до самых дверей аюнтамьенто, где, по словам его превосходительства, ему предстояло еще потрудиться, а затем направились каждый к своему дому, руководствуясь звездами — подобно мореплавателям или двигаясь на ощупь — подобно слепым, ибо уже наступила ночь, луна еще не взошла, а городское освещение (так же, как и просвещение нашего века) все еще оставалось «в руце божией».

Зато нередко можно было встретить на улицах один-другой фонарь или фонарик, которым почтительный слуга освещал дорогу своему великолепному господину, шествовавшему на обычную вечеринку к друзьям или в гости к родственникам.

Почти у каждой оконной решетки нижнего этажа виднелась (или, вернее, угадывалась) молчаливая черная фигура. То были влюбленные кавалеры, которые, заслышав шаги, на минуту прекращали свои заигрывания.

— Мы просто гуляки! — рассуждали адвокат и оба каноника. — Что подумают наши домашние, когда мы вернемся так поздно?

— А что скажут те, кто увидит нас на улице в семь с лишним вечера, крадущимися, точно разбойники, под покровом темноты?

— Нет, надо это прекратить!..

— Да! Да!.. Но эта проклятая мельница!

— Моей жене эта мельница вот где сидит!.. — сказал академик, в голосе которого слышалась оторопь в предвидении супружеской перепалки.

— А моя племянница! — воскликнул один из каноников, исполнявший, по всей вероятности, обязанности духовника. — Моя племянница считает, что священнослужители не должны ходить к кумушкам.

— И тем не менее, — вмешался его спутник, проповедник кафедрального собора, — все так невинно на мельнице.

— Еще бы, раз туда жалует сам епископ!

— Но подумайте, сеньоры, в наши годы!.. — протянул духовник. — Ведь мне вчера стукнуло семьдесят пять.

— Все ясно! — сказал проповедник. — Поговорим о другом. Как хороша была сегодня сенья Фраскита!

— Да… что до этого… хороша, ничего не скажешь, хороша, — подчеркивая свое равнодушие и незаинтересованность, заметил адвокат.

— Очень хороша… — подтвердил духовник, опуская на лоб капюшон.

— А кто сомневается, — подхватил проповедник, — тот пусть спросит у коррехидора.

— Бедняга влюблен по уши!

— Я думаю! — воскликнул почтеннейший духовник.

— Наверняка! — присовокупил академик… прошу прощения, член-корреспондент. — Итак, сеньоры, я сворачиваю сюда, так мне ближе. Приятных сновидений.

— Спокойной ночи! — ответили ему каноники.

Некоторое время они шли в полном молчании.

— Этому тоже нравится мельничиха, — пробормотал наконец проповедник, подтолкнув локтем духовника.

— Как пить дать! — отвечал тот, останавливаясь у дверей своего дома. — Экая скотина! Ну, друг мой, до завтра. Желаю, чтобы виноград пошел вам впрок.

— Бог даст! До завтра… приятного сна!

— Мирен сон и безмятежен даруй ми! — возгласил духовник уже с крыльца, примечательной особенностью которого было изображение девы Марии с зажженной перед ней лампадой.

И он стукнул молотком в дверь.

Оставшись один на улице, другой каноник (он был, как говорится, поперек себя шире, и казались — не шел, а катился) медленно продолжал двигаться по направлению к своему дому, но, не доходя, остановился у стены за некоей нуждой, что в наши дни послужило бы поводом ко вмешательству полиции, и пробормотал, несомненно подумав о своем собрате по алтарю:

— Тебе ведь тоже нравится сенья Фраскита!.. Да и правда, — прибавил он немного погодя, — хороша, ничего не скажешь, хороша!

Глава XIV

Советы Гардуньи

Между тем коррехидор, сопровождаемый Гардуньей, поднялся в аюнтамьенто и в зале заседаний начал с ним разговор более интимного порядка, чем это подобало человеку его положения и ранга.

— Поверьте нюху ищейки, которая знает свое дело! — уверял гнусный альгвасил. — Сенья Фраскита безумно влюблена в вашу милость. Теперь, когда вы все рассказали, мне это стало яснее, чем этот свет… — прибавил он, указывая на плошку, едва освещавшую уголок зала.

— А я вот совсем не так уверен, как ты, Гардунья! — возразил дон Эухенио, томно вздыхая.

— Не понимаю, почему! В самом деле, будем говорить откровенно. Ваша милость… прошу меня извинить, имеет один недостаток в фигуре… Верно?

— Ну да! — ответил коррехидор. — Но ведь у Лукаса тот же недостаток. У него-то горб еще побольше моего!

— Значительно больше! Намного больше! Даже и сравнивать нельзя, насколько больше! Но зато — и к этому-то я и клоню — у вашей милости очень интересное лицо… именно, что называется, красивое лицо… а дядюшка Лукас — урод, каких мало.