Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 8

— Вы ведь не переселились сюда?

— О, нет! Я приехала с отцом, он принимает ванны.

— Так я и думал, я ни разу не встречал вас. Мы ведь уже год как здесь. Неплохое местечко!

— Да, очень приятное!

— Нам! хотелось поближе к природе. Воздух нам подходит, хотя немножко… э… слишком железист, я бы сказал. Но зато тут можно достичь долголетия. Мы долго искали такого места.

Миссис Уэгг добавила:

— Да, мы думали поселиться в Уимблдоне, но мистеру Уэггу больше понравилось здесь. Он может совершать прогулки. И публика более избранная. У нас есть несколько друзей. И церковь очень славная.

Мистер Уэгг сказал добродушно:

— Я всегда был исправным прихожанином; но — не знаю, почему — в таком месте церковь кажется более значительной, моя жена того же мнения. Я не скрываю никогда своих взглядов.

— Что же, дело в обстановке? Мистер Уэгг покачал головой.

— Нет. Я не люблю ладана. Мы ведь не англиканской церкви. А как поживаете вы, мэм? Мы часто говорим о вас. Вы выглядите прекрасно.

Лицо его стало мутно-оранжевого цвета, у миссис Уэгг, — свекольного. Собака у ног Джип зашевелилась, засопела и снова привалилась к ее ногам. Джип сказала тихо:

— Мне только сегодня рассказывали о Дэйзи. Она ведь теперь звезда, не правда ли?

Миссис Уэгг вздохнула. Мистер Уэгг, глядя в сторону, ответил:

— Это наше больное место. Да, она зарабатывает свои сорок или пятьдесят фунтов в неделю, о ней пишут во всех газетах, она имеет успех, спорить не приходится. Откладывает, наверно, по полторы тысячи в год, я не удивлюсь, если это так. Что ж, в лучшие годы, когда свирепствовала инфлуэнца, я и тысячи не откладывал. Нет, что ни говори, она имеет успех. Миссис Уэгг добавила:

— Вы видели ее последнюю фотографию? Она стоит между двух горшков с гортензиями. Это была ее идея.

Мистер Уэгг промямлил:

— Мне приятно, когда она приезжает сюда в машине. Но я приехал немного успокоиться после той жизни, которую вел, мне не хочется думать об этом, особенно в вашем присутствии, мэм. Не хочется — это факт!

Наступило молчание; миссис и мистер Уэгг сидели, уставившись на свои ноги; Джип смотрела на собаку.

— А! Вот ты где?

Из-за навеса появился Уинтон. Джип не удержалась от улыбки. Обветренное, узкое лицо ее отца, полуопущенные веки, тонкий нос, щетинистые седые усы, не закрывающие твердых губ, прямая сухопарая фигура, его выправка, высокий резковатый голос — все это было полной противоположностью коренастому мистеру Уэггу, его округлой фигуре, толстой коже, грубым чертам лица, низкому, хриплому и в то же время маслянистому голосу. Словно судьба нарочно устроила демонстрацию двух различных социальных типов.

— Мистер и миссис Уэгг — мой отец!

Уинтон приподнял шляпу, Джип осталась сидеть, а собака продолжала жаться к ее ногам.

— Счастлив познакомиться с вами, сэр. Надеюсь, воды идут вам на пользу? Говорят, они самые крепкие.

— Благодарю вас. Во всяком случае, они не более смертельны, чем другие. Вы пьете их?

Мистер Уэгг улыбнулся.

— Нет, — сказал он. — Мы здесь живем постоянно.

— Вот как! И у вас есть здесь какое-нибудь занятие?

— Видите ли… Собственно говоря, я здесь отдыхаю. И я хожу в турецкие бани раз в две недели. Это открывает поры, и кожа лучше дышит.

Миссис Уэгг прибавила мягко:

— Мне кажется, что они очень полезны моему мужу.

Уинтон пробормотал:

— Н-да? Это ваша собака? Смахивает на философа, не правда ли?

Миссис Уэгг ответила:

— О! Она у нас балованная, правда, Дакки?

Пес Дакки, чувствуя себя центром общего внимания, поднялся и, тяжело дыша, уставился в лицо Джип. Она воспользовалась случаем и встала.

— Боюсь, что нам пора. Прощайте. Было очень приятно снова встретиться с вами. Когда увидите Дэйзи, пожалуйста, передайте ей мой сердечный привет.

Миссис Уэгг неожиданно достала из ридикюля носовой платок. Мистер Уэгг гулко откашлялся. Джип смотрела, как пес Дакки ковыляет вслед за ними, и слышала, как миссис Уэгг, не отнимая платка от лица, зовет: «Дакки! Дакки!»

Уинтон сказал тихо:

— Значит, у этой пары — такая красивая девица! Ну, она показала себя не с лучшей стороны, насколько я могу судить. Она все еще с нашим бывшим другом, как мак говорила твоя тетушка.

Джип кивнула.

— Да. И я надеюсь, что она счастлива.

— А он, видимо, не очень. Ну и поделом ему! Джип покачала головой.

— Не надо, отец!

— Да, не надо желать человеку худшего, когда ему, видимо, и так достается. Но когда я вижу людей, которые смеют задирать нос перед тобой, тогда, черт побери…

— Родной, — какое это имеет сейчас значение?

— Для меня — очень большое! — Его рот искривился в мрачной усмешке. Ну, да, все мы одинаковы, когда дело доходит до осуждения ближних.

В эти немногие дни, проведенные на Тэнбриджских водах, они открыли себя друг другу больше, чем за многие годы. Размягчили ли лечебные ванны непроницаемую броню Уинтона или на него произвел действие здешний воздух, который мистер Уэгг находил «немножко… э… железистым», но он явно отступил от первейшей обязанности мужчины — скрывать свои переживания.

В последний день их пребывания в Тэнбридже они пошли в один из близлежащих лесов. Джип была растрогана красотой освещенных солнцем деревьев, и ей не хотелось разговаривать. Но Уинтон, которому предстояло расстаться с нею, был чрезвычайно разговорчив. Он начал с того, что в конном спорте происходят зловещие перемены — все стало таким плутократическим, и эти американские седла, и букмекеров развелось видимо-невидимо — словом, положение трагическое; потом он пустился в целую иеремиаду по поводу общего состояния дел: парламент — теперь, когда его членам платят жалованье, утратил всякое уважение к самому себе; города объедают деревни; над охотой нависла угроза; сила и вульгарность печати ужасающи; женщины потеряли голову; и все словно стыдятся своих «хороших манер»… К тому времени, когда маленькая Джип достигнет возраста своей матери, наверно, все они подпадут под власть Наблюдательных Комитетов, будут жить в городах-садах и отчитываться за каждую истраченную полукрону и за каждые полчаса своего существования; лошадь превратится в вымирающий вид животного царства — ее будут показывать только раз в году на церемониях у лорд-мэра. Он надеется, что не доживет до этого времени. И неожиданно Уинтон добавил:

— Как ты думаешь, Джип, что бывает после смерти?

— Ничего, отец. Я думаю, мы просто вернемся обратно.

— А! И я так думаю!

Ни она, ни он не знали, что думал каждый об этом раньше.

Джип пробормотала:

La vie est vaine

Un peu d'amour.

Un peu de haine

Et puis bonjour [41].

Уинтон не то фыркнул, не то засмеялся.

— А то, что называют «богом», — что это такое в конце концов? Просто то лучшее, что человек может извлечь из себя, и ничего больше — насколько я в состоянии судить. Невозможно вообразить больше того, чем ты можешь вообразить. Но одно меня всегда ставило в тупик, Джип. Всю жизнь мое сердце принадлежало одной женщине. Наступает смерть, и ты уходишь! Зачем же я любил, если мы уже никогда больше не встретимся!

— Может быть, любить кого-либо или что-либо всем сердцем — это и есть главное в жизни?

Уинтон посмотрел на нее.

— Да-а-а, — протянул он, наконец, — я часто думаю, что верующие простачки откладывают деньги, чтобы поставить на лошадь, которая никогда не побежит. Возьми этих йогов в Индии: сидят себе, и весь мир может полететь к черту, а им нипочем, они надеются, что им будет лучше в царстве божьем. Ну, а если оно не наступит?

Взяв его под руку, она крепко прижалась к нему.

— Нет, отец, мы с тобой уйдем из жизни туда, где ветер, солнце, деревья, вода — как Прокрида на моей картине.

ГЛАВА VI

Брайан Саммерхэй сел в ночной экспресс из Эдинбурга с двойственным чувством — печали о девушке, которую он оставил, и тоски по женщине, к которой возвращался. Как могли одновременно жить в его сердце и та и другая? Но, лежа на вагонной полке, он с приятной легкостью вспоминал о Диане, протягивающей ему чашку чая и поглядывающей на него с насмешливой улыбкой, пока он перелистывает страницы ее нот; и тут же в следующую минуту уносился мыслью к Джип, весь охваченный желанием обнять ее, услышать ее голос, глядеть в ее глаза, прижаться губами к ее губам; он знал, что такой любви, такой дружбы, насыщающих душу и тело, он не найдет нигде. И все-таки в глубине сердца притаилась легкая тоска и по той рыжеволосой девушке.