Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 8

«Дорогой Брайан!

Но послушай же — ты растрачиваешь себя!»

Джип положила письмо на место и встала, желая побороть искушение прочесть до конца и посмотреть, от кого письмо. Нет! Чужих писем не читают. Потом вдруг до нее дошла вся важность этих нескольких слов: «Дорогой Брайан! Но послушай же — ты растрачиваешь себя!» Почерк женский, но не матери и не сестер, их почерк она знала. Кто же посмел сказать, что он растрачивает себя? Письмо явно не первое. Какая-то близкая ему женщина, имени которой она не знает, потому что… потому что он никогда не говорил о ней. Растрачивает себя — на что? На жизнь с нею здесь? А может быть, так и есть? Она стала рыться в памяти. В прошлое рождество, в те солнечные, холодные, прекрасные две недели, которые они провели во Флоренции, он был полон веселья. А теперь — май. От прежней веселости не осталось и следа… «Но послушай же — ты растрачиваешь себя!» Внезапная ненависть вспыхнула в Джип к этой неизвестной женщине, которая посмела сказать это; ее бросило в жар, уши зарделись. Ей захотелось разорвать письмо в клочки. Но Вольтер словно сторожил ее и смеялся над ней. Она вышла из комнаты и подумала: «Пойду встречу его, я не могу сидеть здесь и ждать».

Она вышла в залитый лунным светом сад и медленно побрела по ярко освещенной дороге к станции. Была волшебная ночь, сухая, без росы. Лунные блики ложились на деревья, точно инеем покрывая стволы и ветви, одевая в трепещущее призрачное серебро буковую рощицу. Ни один листочек не шевелился, нигде ни живой души. Она подумала: «Я поведу его домой через эту рощицу». И она стала ждать его на дальней опушке, там, где он должен был пройти. Пришел поезд; мимо промчалась машина, за ней велосипедист; потом она увидела первого пешехода, он широко шагал, почти бежал. Она увидела, что это Саммерхэй, и, позвав его, кинулась обратно в тень деревьев. Он бросился за ней.

Они уселись на большой пень. Прислонившись к его плечу и глядя на темные ветви, Джип спросила:

— У тебя был тяжелый день?

— Да. Задержался из-за поздней консультации, а потом старый Лейтон пригласил меня обедать.

Джип показалось, будто земля слегка подалась под ее ногами.

— Эти Лейтоны живут на Итон-сквер, да? Званый обед?

— Нет. Были только старики, Берти и Диана.

— Диана? Это та девушка, которую мы встретили, выходя из театра?

— Когда?! О! Ах да!.. Какая у тебя память, Джип!

— Да. Память мне хорошо служит, когда речь идет об интересующих меня вещах.

— Разве Диана интересует тебя?

Джип пристально посмотрела на него.

— Да. Она умна?

— Я думаю, ее можно назвать умной.

— И она влюблена в тебя?

— Боже праведный! С чего бы это?

— А разве это так невероятно? Вот я же влюблена в тебя.

Он стал целовать ее. Закрыв глаза, Джип думала: «Не потому ли он целует меня, что не хочет отвечать?» Наступило минутное молчание.

— Скажи мне правду, Брайан… Тебе никогда… никогда не приходило в голову, что ты растрачиваешь себя со мной?

Она явно почувствовала, как дрогнула его рука; но лицо его было открыто и безмятежно, а голос такой же, как всегда, немного поддразнивающий.

— Растрачиваю себя! Что за странные мысли, милая?

— Обещай, что ты скажешь мне, когда я тебе уже не буду нужна.

— Отлично! Только не думаю, что сие случится в этой жизни.

— Я не так уверена.

— А я уверен.

ГЛАВА IV

Спустившись на следующее утро вниз, Саммерхэй прямо прошел в свой кабинет; ему было не по себе: «Растрачиваешь себя!..» Куда он девал письмо от Дианы? Он помнил, что Джип вошла как раз в ту минуту, когда он кончил читать его. Он принялся искать на полочках и в ящиках, разбирать все, что лежало наверху, и при этом сдвинул бюст Вольтера — письмо лежало под ним. Он взял его со вздохом облегчения.

«Дорогой Брайан!

Но послушай же — ты растрачиваешь себя! Право, голубчик, это так. Il faut se faire valoir! [40] Ты можешь сейчас шагнуть только одной ногой; другая — застряла бог весть в какой таинственной дыре. Одной ногой в могиле — и это в тридцать лет! Да ну же, Брайан! Надо с этим кончать. Тебя ждет так много впереди. Нечего дуться и повторять, что я сую нос не в свое дело. Я говорю от имени всех, кто тебя знает. Все мы чувствуем, что за болезнь губит розу. Кроме того, ты всегда был моим любимым кузеном — с тех пор, как мне было пять, а ты был десятилетним маленьким задирой; и мне просто противно думать, что ты медленно катишься вниз вместо того, чтобы быстро подниматься вверх. О, я знаю: — «к черту весь мир!» Но, а как же ты сам? Я скорее думаю, что весь мир посылает тебя к черту. Довольно! Когда ты будешь у нас? Я прочитала ту книгу. Автор, видимо, полагает, что любовь — это только страсть, а страсть всегда что-то роковое. Так ли это? Может быть, ты знаешь лучше?

Не сердись на меня за такое старушечье письмо.

Au revoir.

Преданная тебе кузина

Диана Лейтон».

Он сунул письмо в карман. Оно пролежало, должно быть, два дня под этим бюстом! Видела ли его Джип? Он посмотрел на бронзовое лицо; философ глядел на него глубоко сидящими глазами и словно говорил: «Что ты знаешь о человеческом сердце, мой мальчик, — о своем, о сердце твоей любовницы, или той девушки и кого бы то ни было? Сердце еще заведет тебя в дебри! Можно положить сердце в пакет, завязать его бечевкой, запечатать сургучом, бросить в ящик и запереть его! А завтра оно как ни в чем не бывало очутится на свободе и будет плясать на этом твоем пакете. Ха-ха!»

Саммерхэй подумал: «Ты, старый козел! У тебя самого никогда не было сердца!» В комнате наверху Джип, наверно, все еще стоит у зеркала и кончает причесываться. Право же, любой человек был бы негодяем, если бы даже в мыслях позволил себе… «Полно! — казалось, говорили глаза философа. Жалость! Это смешно! А почему бы не пожалеть эту рыжеволосую девушку с такой белоснежной кожей и такими жгучими карими глазами?» Старый дьявол! Нет, его сердце принадлежит Джип, и никто в мире его не отнимет у нее! Как он любит ее, как любит! Она всегда останется для него тем, чем была… А рот мудреца искривился, словно выговаривая: «Совершенно верно, дражайший! Но сердце презабавный предмет и очень вместительный!»

Легкий шум заставил его обернуться.

В дверях стояла маленькая Джип.

— Здравствуй, Бэрайн! — Она подлетела к нему, и он подхватил ее и поставил к себе на колени; солнечный луч играл в ее вьющихся пушистых волосах.

— Ну, цыганочка, кто теперь уже большая девочка?

— Я сейчас поеду верхом.

— Ого!

— Бэрайн! Давай сыграем в Хампти-Дампти!

— Давай!

Джип все еще доканчивала одно из тех сотен дел, которые отнимают у женщины четверть часа уже после того, как она заявляет, что «совершенно готова»; маленькая Джип выкрикнула: «Хампти!» — и Джип отложила иглу, чтобы посмотреть этот священный обряд.

Саммерхэй уселся на край кровати, округлил руки, Втянул шею, надул щеки — все это должно было изображать яйцо; а потом неожиданно — хотя и не удивив привычную к этому маленькую Джип — он начал кататься по кровати.

А она, изображая «всю королевскую конницу», бесплодно пыталась поднять его. Эта старинная игра, в которую сама Джип ребенком играла сотни раз, была ей сегодня особенно дорога: если он может быть таким до смешного молодым, чего же стоят все ее сомнения! Она глядела на его лицо, на то, как он мотал головой из стороны в сторону — он был невозмутим и спокоен, несмотря на то, что маленькие кулачки, не переставая, колотили его. Джип подумала: «И эта девушка осмелилась сказать, что он растрачивает себя!» Эта высокая девушка с белой кожей. Диана, которую они встретили в театре и которая вчера обедала с ним, — да, это она написала эти слова. Джип была теперь уверена в этом!..

Когда после долгой скачки по холмам они придержали уставших лошадей, Джип, не глядя на Саммерхэя, внезапно спросила:

— Она — охотница?

— Кто?

— Твоя кузина Диана. Он ответил лениво: