Том 1. Повести и рассказы

Но чем больше восстанавливались ее силы, тем больше она беспокоилась:

— Мама, почему я тебя не вижу?

— Тебе заволокло глазки. Это пройдет.

— Когда пройдет?

— Скоро.

— Может быть, завтра, дорогая мамочка?

— Через несколько дней, детка.

— А когда пройдет, ты мне сейчас же скажи, мама. А то мне очень грустно!..

Шли дни и недели в томительном ожидании. Девочка начала уже вставать с кроватки. Она научилась ходить ощупью по комнате, медленно и осторожно сама одевалась и раздевалась.

Но зрение не возвращалось.

Однажды она сказала:

— Мама, ведь правда, на мне голубое платьице?

— Нет, дитя мое, серенькое.

— Ты его видишь, мама?

— Вижу, моя любимая.

— Так же, как днем?

— Да.

— Я тоже все буду видеть через несколько дней? Ну, хоть через месяц?..

Мать ничего не ответила, и девочка продолжала:

— Мама, а правда — на улице все время день? И в саду — деревья, как раньше?.. А тот белый котенок с черными лапками приходит к нам?.. Скажи, мама, правда, я видела себя в зеркале?.. Тут нет зеркала?..

Мать подала ей зеркальце.

— Надо смотреть вот сюда, где гладко, — сказала девочка, прикладывая зеркало к лицу. — Я ничего не вижу, — прибавила она. — А ты, мама, тоже не видишь меня в зеркале?

— Я вижу тебя, птичка моя.

— Но как же? — жалобно воскликнула девочка. — Ведь если я себя не вижу, так и в зеркале ничего не должно быть? А та, что в зеркале, она меня видит или нет?

Мать расплакалась и убежала из комнаты.

Любимым занятием слепой было ощупывать руками мелкие предметы и узнавать их.

Однажды мать купила ей за рубль красиво одетую фарфоровую куклу. Девочка не выпускала ее из рук, трогала ее носик, рот, глаза, ласкала ее.

Спать она легла поздно, не переставая думать о своей кукле, которую уложила в устланную ватой коробку.

Ночью мать разбудил какой-то шорох и шепот… Она вскочила с кровати, зажгла свечу и увидела свою дочку: девочка сама оделась и играла с куклой.

— Что ты делаешь, деточка? — вскричала мать. — Почему ты не спишь?

— А сейчас уже день, мамочка, — ответила слепая.

Для нее день и ночь слились в одно и тянулись бесконечно.

Постепенно зрительные впечатления изгладились в ее памяти. Красная вишня стала для нее только гладкой, круглой и мягкой, блестящая монета — твердым и звонким кружочком, покрытым чуть выпуклой резьбой. Она знала, что комната больше ее самой, дом больше комнаты, а улица больше дома. Но все это как-то сократилось в ее воображении.

Внимание слепой было сосредоточено на чувствах осязания, обоняния и слуха. Ее лицо и руки приобрели такую острую чувствительность, что, приближаясь к стене, она уже за несколько дюймов ощущала легкий холодок. То, что было в отдалении, девочка улавливала только слухом. По целым дням она к чему-то прислушивалась.

Она узнавала шаркающую походку дворника, который говорил пискливым голосом и подметал двор. Знала, когда едет крестьянский воз с дровами, когда пролетка, а когда телега, вывозящая мусор.

Малейший шорох, запах, охлаждение или потепление воздуха не ускользали от ее внимания. С непостижимой точностью она схватывала эти мелкие признаки и делала из них выводы.

Однажды мать позвала служанку.

— Яновой нет, — сказала слепая, сидя, по обыкновению в своем уголке. — Она пошла за водой.

— А ты откуда знаешь? — удивилась мать.

— Откуда? Как же, я знаю, что она взяла ведро на кухне, потом пошла в соседний двор и накачала воды. А сейчас она разговаривает с дворником.

В самом деле, из-за забора доносились голоса двух человек, но так неясно, что расслышать их можно было только при большом напряжении.

Однако даже такая обостренность восприятия других органов чувств не могла заменить девочке зрение. Она стала ощущать недостаток впечатлений и затосковала.

Ей позволили ходить по всему дому, и это ее немного развлекло. Она изучила каждый камень во дворе, ощупала каждую водосточную трубу и каждую бочку. Но самое большое удовольствие доставляли ей путешествия в два совершенно различных мира — в погреб и на чердак.

В погребе воздух был холодный, стены сырые. Сверху доносился приглушенный уличный грохот, остальные звуки пропадали. Для слепой это была ночь.

На чердаке же, особенно у окошка, все происходило по-иному. Тут шума было больше, чем в комнате. Слепая слышала тарахтение телег с нескольких улиц, сюда долетали крики со всего дома. Лицо ее обвевал теплый ветер. Она слышала щебетанье птиц, лай собак и шелест деревьев в саду. Это был для нее день…

Мало того. На чердаке чаще, чем в комнате, светило солнце, и, когда девочка устремляла на него свои угасшие глаза, ей казалось, будто она что-то видит. В ее воображении воскресали тени очертаний и красок, но такие неясные и зыбкие, что она не могла связать их с каким-либо предметом.

В эту именно пору мать ее надумала поселиться вместе со своей приятельницей, и они все втроем переехали в дом, где жил пан Томаш. Обеим женщинам нравилась новая квартира, но для слепой перемена жилья была истинным несчастьем.

Девочка была вынуждена сидеть в комнате. Тут ей нельзя было ходить ни на чердак, ни в погреб. Она не слышала ни птиц, ни шелеста деревьев, а во дворе царила жуткая тишина. Сюда никогда не заходили ни старьевщики, ни паяльщики, ни мусорщицы. Не пускали сюда ни старух, распевавших псалмы, ни нищего кларнетиста, ни шарманщиков.

Единственным ее развлечением было глядеть на солнце, но оно не всегда одинаково светило и очень быстро скрывалось за домами.

Девочка снова затосковала. В несколько дней она похудела, и лицо ее приняло то равнодушное и безжизненное выражение, которое так поражало пана Томаша.

Слепая, она жаждала хотя бы слышать разнообразные звуки. А в доме было тихо.

— Бедное дитя! — шептал нередко пан Томаш, разглядывая грустившую малютку. «Если бы я мог что-нибудь сделать для нее», — думал он, видя, как ребенок день ото дня худеет и бледнеет.

Как раз в это время одному из приятелей пана Томаша предстоял судебный процесс, и, по обыкновению, тот обратился к почтенному адвокату за советом, прося его ознакомиться с материалами. Правда, пан Томаш уже не выступал в суде, но как опытный юрист мог указать правильный путь для ведения тяжбы и давал ценные советы приглашенному по его выбору адвокату.

Дело было запутанное. Чем больше пан Томаш углублялся в чтение материалов, тем сильней оно его захватывало. В нем вновь ожил адвокат. Он уже не выходил из дому, не интересовался, вытерта ли пыль в гостиных, и, запершись у себя в кабинете, читал документы и делал заметки.

Вечером старый слуга пана Томаша явился с обычным докладом. Он сообщил, что жена доктора переехала с детьми на дачу, что испортился водопровод, что дворник Казимеж затеял скандал с городовым и за это его на неделю посадили в кутузку. Под конец он спросил, не желает ли пан Томаш переговорить с новым дворником.

Но пан Томаш, склонившись над бумагами, курил сигару, пускал кольцами дым и даже не взглянул на преданного слугу.

На следующий день пан Томаш сел за документы с утра; около двух часов он пообедал и снова взялся за работу. Его румяное лицо и седеющие баки на синем фоне обоев напоминали какой-то «этюд с натуры».

Мать слепой девочки и ее приятельница чулочница удивлялись пану Томашу и сожалели, что такой свежий на вид вдовец привык с утра до вечера дремать за письменным столом.

Однако пан Томаш, хотя и закрывал глаза, отнюдь не дремал, а размышлял над процессом.

Землевладелец X. в 1872 году завещал племяннику со стороны сестры имение, а в 1875 году — племяннику со стороны брата дом. Сын брата утверждал, что землевладелец X. лишился рассудка уже в 1872 году, а сын сестры доказывал, что X. сошел с ума лишь в 1875 году. Между тем муж сестры покойного приводил неопровержимые доказательства, что X. действовал как умалишенный и в 1872 и в 1875 году, а что в 1869 году, то есть еще находясь в здравом уме, он завещал все свое состояние сестре.