Семья Мускат

— Похоже, вы сами смеетесь над собственной теорией. Мой отец такой же. Говорит совершенно серьезно, даже переходит на крик, а мне все время кажется, будто он дурака валяет. Почему вы не ищете свою жену?

— Где ж ее здесь найдешь? Иголка в стоге сена.

— На все у вас есть ответ. У Герца Яновера тоже когда-то была своя философия. Безысходность, силы тьмы — что-то в этом роде. На меня она тогда, помнится, произвела впечатление. Когда позвоните?

— Очень скоро.

— Мне пора. Я и пришла-то из чистого любопытства. Голова разболелась. Не проводите в гардероб?

В гардеробе Барбара забрала каракулевую шубку, пару отороченных мехом сапожек и зонтик с янтарной ручкой и шелковой кисточкой. В киоске по соседству она купила пачку египетских сигарет с золотым ободком. Закурила и выпустила дым из ноздрей. Посмотрела на себя в зеркало и протянула гардеробщице двадцать грошей.

— Не поможете мне остановить дрожки?

— Конечно.

Падал легкий снег, на ветру кружились снежинки. Перед зданием стояли дрожки с откидным верхом. Лошадь навострила уши и стала трясти мокрой головой. На козлах, вжав голову в плечи, сидел в капюшоне кучер. Мигала свеча под стеклянным колпаком у него над головой, и в ее переливающемся свете качались, точно театральные декорации, стены здания.

— Гнусная погода, — обронила Барбара. — Вы мне скоро позвоните?

— В самое ближайшее время.

— Особенно не тяните, — отозвалась она, садясь в дрожки. — Спокойной ночи.

Кучер потянул на себя поводья, дрожки тронулись. Аса-Гешл долго смотрел им вслед. Снежинки таяли в волосах, садились на брови. На ветру развевались полы фрака. Вдалеке в лиловые небеса вонзались трубы домов и шпили церквей. Аса-Гешл провожал дрожки глазами, пока они не скрылись за углом.

Он вернулся в зал. Публика аплодировала. Кто-то что-то громко выкрикивал. Широкоплечий мужчина со смуглым, как у турка, лицом и копной густых черных волос говорил хриплым голосом:

— У этой компании все — политика. На истину и справедливость им наплевать.

— Что случилось?

— Королевой красоты выбрали обезьяну. Страшна, как смертный грех. Какую-то влиятельную особу, надо полагать.

— А вам не все равно?

— Как сказано в Талмуде, для медного гроша и сотни золотых монет закон един.

И тут Аса-Гешл увидел Адасу. Она стояла и во все глаза смотрела на сцену. Никогда еще не была она так красива, как сейчас. Он вдруг вспомнил: Абрам ведь обещал, что королевой бала выберут ее. Его охватила жалость. Вот она, его любимая жена, мать его ребенка, женщина, которая ради него отказалась от богатства. Как она, должно быть, расстроена. Сколько резких слов он ей наговорил! Как же несостоятельна его жизнь, его карьера, его любовь! Он подошел и положил ей на плечо руку. Адаса вздрогнула. Бросила на него испуганный взгляд и тотчас же просияла:

— Это ты? Где ж ты был? Я тебя весь вечер искала. Я подумала, что… — И у нее на глаза навернулись слезы.

— Что ты подумала?

— Не важно. Какой шум! Какие мелкие люди! Не надо было ходить. Ты был прав. Ты видел Машу?

— Нет, любимая. Пойдем где-нибудь сядем. Ты потрясающе красивая.

Улыбка сошла с лица Адасы. Чем объяснить его внезапную нежность? Она ожидала, что он начнет ее отчитывать.

— Давай уйдем, — сказала она и взяла его под руку. — Поедем домой.

Глава пятая

Среди ночи Абрам проснулся от острой боли в левой руке и тяжести на сердце. Было темно. Рядом с ним в постели спала женщина. Кто это? Ида? Но Ида в больнице. Хама умерла. Он попытался вспомнить, что произошло накануне, но не смог. Сердце гулко стучало в подушку. Голова, казалось, была набита песком. Он вспомнил про дигиталис и попробовал встать, но оторвать спины от постели не сумел. Темень была такая, что не видно было ни двери, ни окна. «Господи, мне конец», — пронеслось в мозгу. Он решил разбудить спящую рядом женщину, но не смог даже руки поднять. На какое-то время он снова забылся сном. Ему снилось, что он на бойне. Мясник вязал быка, готовясь рассечь ему горло ножом. Как странно! Быком был он, Абрам! Он хотел закричать, но кто-то крепко сжимал ему челюсти. Вот они, живодеры, подходят к нему, скрипя своими окровавленными сапогами. «Убийцы! Негодяи! Я человек, живой человек!» Абрам вздрогнул и проснулся в холодном поту. Кровать ходила под ним ходуном. Во рту стоял вкус крови. Он замер. Боже, это конец.

Лежавшая рядом женщина проснулась.

— Абрам! Что с вами?

— Кто ты? — с трудом прохрипел Абрам.

— Это я, Маня.

— Где я?

— В чем дело? Вам что, плохо? Мы приехали сюда с бала.

— А-а…

— У вас что-то болит?

Он не знал, что ответить. И вдруг вспыхнул электрический свет. Маня — босая, в длинной ночной рубашке — стояла у кровати. Лицо дряблое, поблекшее, в морщинах. Двойной подбородок. Узкие калмыцкие глаза смотрят на него с тупым ужасом.

— Что с вами? Сердце?

— Давит… немного.

— Господи, что же делать? Скоро вернутся хозяин с хозяйкой.

Абрам огляделся и обнаружил, что он на кухне. Пол выложен плиткой. По стенам развешаны горшки и кастрюли. На плите чайник. С абажура свисает клейкая лента от мух. Абрам чуть не рассмеялся. Хорошенькое же место он выбрал для смерти.

— Таблетки… у меня таблетки… в брюках… — выдавил он из себя.

Маня сунула руку в карман лежавших на стуле брюк. Таблеток там не оказалось. Она запуталась в подтяжках. Из жилетного кармана на пол упали огромные часы. Маня подняла их и поднесла к уху.

— Остановились?

— Да.

— Ах…

Дурной знак. Он умирает. За тридцать пять лет эти часы не остановились ни разу. Он закрыл глаза. Будет Варшаве о чем посудачить. Маня металась по кухне, заламывая руки.

— Абрам, — сказала она свистящим шепотом. — Вам придется поехать домой.

— Да, да. Одеваюсь.

Она бросилась к постели и откинула одеяло. Абрам лежал в нижнем белье. Корчась от боли, с трудом спустил ноги на пол. Она помогла ему одеться, натянула на него брюки, носки, надела туфли. Подняла его и надела на него жилет, пиджак, пальто, меховую шапку, а нижнее белье сунула в ящик для угля. «Я ведь чувствовал, что дело плохо… чувствовал…» — твердил он про себя. Маня кинулась одеваться. Сбросила с себя ночную рубаху и осталась голой: тяжелые, обвисшие груди, широкие бедра, толстый живот, волосатые ноги. Один глаз у Абрама был закрыт, другим он с любопытством косился на ее ноги, на кривые, заходящие один за другой пальцы. Так вот за что отдал он свою жизнь! Ему пришло в голову, что надо бы прочесть молитву, попросить Бога о прощении, но слова на ум не шли. Сидя на краю постели, он, как видно, опять задремал, ибо, проснувшись, обнаружил, что Маня полностью одета. Острая боль в груди прекратилась. Маня помогла ему подняться, и на дрожащих ногах он вышел вместе с ней из кухни в коридор. Тут силы его оставили, и он рухнул на пол. Маня обхватила его обеими руками, стала поднимать, но он не двигался. «Ах, Господи! Мамочка, Бога ради, сжалься надо мной!» — бормотала она. В сумраке коридора он сделался похож на покойника. Маня выбежала из квартиры, и дверь за ней захлопнулась. Забыла ключ! Она бросилась назад, но дверь не поддавалась. «Господь наш небесный, Господь наш небесный, мама, мамочка!» — причитала Маня, сбегая по ступенькам. В какой-то момент она чуть было не постучала в соседнюю дверь за помощью. Господи, почему ночь такая длинная! Во дворе она увидела какую-то фигуру в белом. «Боже милостивый, это он! Он гонится за мной!» Она замерла на месте, застыв от ужаса.

— Кто там? Кто это? — раздался мужской голос.

— Это я. Маня.

— Маня? Из гончарной лавки? Что ты здесь делаешь?

Маня поняла, что это рабочий из находящейся во дворе пекарни.

— Наверху человеку плохо. Он без сознания. Дядя. Из провинции.

— А хозяева твои где?

— Их нет в городе. Уехали. До утра не вернутся.

— Вызови «скорую».

— Помоги мне! Помоги! Если у тебя есть сердце, помоги!