Новая земля

Тамъ они наткнулись на адвоката. Опять произошло представленіе и завязался разговоръ, но тамъ они не раздѣвались, сидѣли въ шляпахъ и въ перчаткахъ и каждую минуту, были готовы уйти.

Наконецъ они ушли. Въ это самое мгновеніе у самаго послѣдняго столика поднялся какой-то человѣкъ и подошелъ къ двери. Этому человѣку было, вѣроятно, около сорока лѣтъ; у него была широкая борода съ просѣдью и темные глаза; видъ у него быль довольно поношенный; кромѣ того, онъ былъ слегка лысый. Онъ направился прямо къ адвокату, поклонился ему и сказалъ:

"Вы ничего не будете имѣть противъ, если я къ вамъ подсяду? Я видѣлъ, что съ вами поздоровался купецъ, значитъ вы его знаете; я же со своей стороны знакомъ съ фрекэнъ Линумъ, которая была вамъ представлена. Я учитель у ея родителей; мое имя Гольдевинъ".

Въ этомъ незнакомцѣ было что-то, что заинтересовало маленькаго изящнаго адвоката Гранде, онъ освободилъ ему тотчасъ же мѣсто и предложилъ даже сигару. Кельнеръ несъ стаканъ за незнакомцемъ.

"Видите ли, я бываю здѣсь, въ городѣ, изрѣдка, лишь черезъ большіе промежутки", сказалъ Гольдевинъ: "я живу постоянно въ деревнѣ; въ продолженіе послѣднихъ десяти лѣтъ я не былъ за границей, если не считать моей поѣздки въ Копенгагенъ во время выставки. Ну, вотъ, теперь я снова пріѣхалъ и весь день все хожу, все разсматриваю. Я нахожу большія и маленькія перемѣны; городъ становится все больше и больше, какъ я вижу; это такое удовольствіе слоняться взадъ и впередъ по гавани и видѣть всю эту торговлю".

Онъ говорилъ глухимъ голосомъ, пріятнымъ и спокойнымъ, хотя глаза его порой сверкали. Адвокатъ слушалъ и отвѣчалъ: гмъ и да.

Во всякомъ случаѣ, нельзя не признать, городъ дѣлалъ свое дѣло, теперь у нихъ скоро будетъ электрическій трамвай, многія улицы будутъ покрыты асфальтомъ, послѣдняя народная перепись показала громадный приростъ населенія. Вѣроятно, постоянно жить въ деревнѣ должно бытъ довольно непріятно? Нѣтъ? А зимой? Въ темнотѣ, въ снѣгу? Нѣтъ, это чудесно, повсюду снѣгъ, дикіе лѣса, цѣлые снѣжные холмы, зайцы, лисицы. Бѣлый, совсѣмъ бѣлый снѣгъ, но зато лѣто какое хорошее! Когда онъ теперь вернется домой, будетъ самый разгаръ лѣта. Онъ думаетъ устроить себѣ отдыхъ — въ два, три мѣсяца, а можетъ быть и и больше. Вѣдь этого времени достаточно, чтобы увидать и услыхать все самое интересное въ городѣ. Но что же именно теперь происходитъ? Каково теперь политическое положеніе страны?

"Ну", отвѣчалъ адвокатъ, "положеніе очень серьозное, но, вѣдь, для этого есть же Стортингъ. Многіе вожаки уже сказали свое послѣднее слово".

"Если я не ошибаюсь, то все скоро кончится".

"Да, если вы не ошибаетесь, но, кажется, у васъ есть сомнѣнія"? спросилъ, смѣясь, адвокатъ.

"Никакихъ другихъ, кромѣ тѣхъ, что черезчуръ полагаются на вожаковъ и на ихъ слова. Я пріѣхалъ изъ деревни; тамъ зарождаются наши сомнѣнія, и не такъ-то легко отъ нихъ отдѣлаться. Это можетъ завершиться движеніемъ какъ разъ въ обратную сторону, какъ уже было разъ".

"Да, это можетъ случиться".

Гольдевинъ отпилъ изъ своего стакана.

"Я не помню, чтобы это было уже разъ" — сказалъ адвокатъ. "Знаете ли вы такой случай, когда бы вожаки насъ покинули?"

"О, да! Слова, которыя произносились, слова, которыя вліяли, слова, отъ которыхъ спокойно и открыто отрекались. Да, ихъ мы не должны забывать… Не нужно черезчуръ сильно полагаться на вожаковъ; напротивъ, нашей надеждой должна быть молодежь. Нѣтъ, вожаки очень часто подламываются. Это старый законъ, — когда вожакъ достигаетъ извѣстнаго возраста, онъ останавливается, или даже возвращается назадъ, и настроеніе у него обратное прежнему. Теперь молодежь должна вооружиться противъ него, двинутъ его впередъ, или уничтожить".

Дверь распахнулась и вошелъ Ларсъ Паульсбергъ. Онъ поклонился. Адвокатъ указалъ ему на стулъ возлѣ себя; но Паульсбергъ покачалъ головой и сказалъ:

"Нѣтъ, я ищу Мильде, онъ еще не писалъ меня сегодня".

"Мильде тамъ, въ углу", отвѣчалъ адвокатъ. Потомъ онъ снова обратился къ Гольдевину и шепнулъ ему. "Вотъ этотъ самый главный изъ вашихъ молодыхъ, такъ сказать вожакъ, ихъ авторитетъ, Ларсъ Паульсбергъ. Знаете вы его? Если бы всѣ были, какъ онъ, тогда"…

Да, Гольдевинъ зналъ его. Такъ это былъ Паульсбергъ? Это видно, что это замѣчательный человѣкъ, потому что онъ замѣтилъ, какъ люди смотрѣли ему вслѣдъ и шептали. Ахъ да, писателей много, было бы несправедливо это оспаривать.

"Какъ разъ одинъ изъ нихъ пріѣхалъ въ Торахусъ, когда я оттуда уѣзжалъ; кажется, его зовутъ Стефаномъ Ойэнъ; я прочелъ его двѣ книги. Онъ сказалъ, что онъ первый, и говорилъ о томъ, что полонъ новыхъ плановъ, плановъ, касающихся литературы. На немъ было платье на шелковой подкладкѣ, но въ общемъ онъ не рисовался; люди любопытствовали и хотѣли на него посмотрѣть, но онъ отнесся къ этому очень скромно. Я провелъ съ нимъ одинъ вечеръ; онъ исписалъ всю вставку своей рубашки стихами, — длинныя и короткія строки, стихи въ прозѣ. Онъ разсказывалъ, что утромъ онъ проснулся и былъ въ настроеніи, а у него подъ рукой не было бумаги, но онъ нашелся и исписалъ грудь своей рубашки. Мы не должны сердиться, хотя у него еще двѣ рубашки, но онѣ грязныя и ему приходится носить эту, какъ она есть. Онъ также прочелъ намъ кое-что. Вещи, полныя настроенія. Онъ преизвелъ впечатлѣніе здравомыслящаго".

Адвокать не зналъ, какъ понимать, въ серьезъ, или какъ шутку, потому что Гольдевинъ улыбнулся теперь лишь въ первый разъ; но должно быть онъ говорилъ серьезно.

"Да, Ойэнъ — это одинъ изъ нашихъ самыхъ значительныхъ писателей", — сказалъ онъ; "онъ ужъ создалъ школу въ Германіи. Безъ сомнѣнія, его поэзія очень нова".

"Совершенно вѣрно, такое же впечатлѣніе и я вынесъ; можетъ быть, немножко по-дѣтски, немножко разбросанно, но тѣмъ не менѣе…" Адвокатъ спросилъ, знаетъ ли онъ Иргенса? Конечно, Гольдевинъ зналъ также и Иргенса. Вѣдь онъ немного писалъ?

"Нѣтъ, онъ не пишетъ для толпы", возразилъ адвокатъ: "онъ пишетъ для немногихъ, для избранныхъ. Но кто знакомъ съ нимъ, тотъ знаетъ, что онъ пишетъ много чудесныхъ стиховъ. Чортъ возьми! Какой мастеръ! Нельзя указать ни на одно мѣсто у него и сказать, что это нехорошо… Вотъ онъ сидитъ тамъ; въ углу, хотите я васъ ему представлю? Я возьму это на себя, мы просто пойдемъ туда, я хорошо знаю его".

Но Гольдевинъ извинился. Нѣтъ, это придется отложить до другого раза, тогда онъ познакомится съ Паульсбергомъ и съ другими…

"Итакъ, значитъ это былъ Паульсбергъ!" сказалъ онъ опять. "Во всякомъ случаѣ, я замѣтилъ, что, когда онъ проходилъ черезъ комнату, люди шептались вслѣдъ ему. Конечно, это выдающійся человѣкъ. Когда проходилъ купецъ, всѣ молчали… Между прочимъ, купецъ Генрихсенъ, оказывается, женится?"

"Кажется… скажите пожалуйста, интересно быть учителемъ? Не очень ли это порой тяжелая работа?"

"Ахъ, нѣтъ", возразилъ Гольдевинъ улыбаясь. — "Это зависитъ отъ того, къ какимъ людямъ попадешь, какіе родители, какія дѣти. Хорошо, если повезетъ попасть къ хорошимъ людямъ. Это во всякомъ случаѣ очень маленькое и скромное мѣсто, но я не промѣнялъ бы его на другое".

"Вы студентъ?"

"Студентъ теологіи, къ сожалѣнію, очень старый студентъ". Гольдевинъ снова улыбнулся. Они еще разговаривали нѣкоторое время, каждый разсказалъ по нѣсколько анекдотовъ объ университетскихъ профессорахъ и потомъ снова вернулись къ прежней темѣ о политическомъ положеніи страны.

Перешли къ цѣнамъ на зерно, — дѣло обстояло плохо; начинали поговаривать о голодѣ…

Гольдевинъ выражался очень просто. Зналъ онъ довольно много и высказывалъ все обдуманно и спокойно. Когда онъ поднялся, чтобъ итти, онъ спросилъ, какъ бы невзначай:

"Мнѣ пришло въ голову, не знаете ли, куда направился отсюда купецъ Генрихсенъ?"