Дурная кровь

— Софка, пойди к Аритоновым и кликни Ванко!

Софка пошла и скоро возвратилась все с тем же Ванко. Как всегда, увидев мать, он испуганно замер перед ней. Та жестами велела ему сходить на базар за Тоне. Ванко побежал.

Немного погодя появился Тоне. С улыбкой на уже обрюзгшем, чисто выбритом лице, в широких черных шальварах без тесьмы, он мелкими, быстрыми шажками подошел к Тодоре, своей бывшей госпоже. Пока Ванко ходил за Тоне, она сварила кофе, вынесла на медной тарелочке табак, поставила и то и другое возле себя, скрутила сигарету и в ожидании его прихода медленно покуривала.

— Звала меня, госпожа? — спросил Тоне, низко ей кланяясь.

— Садись, садись, — ответила она, предлагая ему кофе и табак. — Да, звала я тебя, не бог весть зачем, но звала. Ты наши бочки знаешь?

— Как же, госпожа! Помню и как их делали. Пришлось ворота ломать, чтобы их внести! Как же, знаю отлично!

— Ну так вот, они… Возилась я кое с чем в погребе, и попадись они мне на глаза. Теперь, знаешь, года стоят неурожайные, и я не могу все их наполнить, потому и позвала тебя, хочу спросить, не поискать ли нам кого-нибудь, кто хранил бы в них вино, чтобы обручи не полопались от сухости. Ты ведь небось знаешь таких. Занимаешься вином. Замок же в погребе, как тебе известно, надежный!

— Да уж это…

И по голосу Тоне Софка поняла, что он наперед обо всем догадывается.

— Да как сказать, госпожа, — начал Тоне ломаться, — конечно, было бы неплохо! Неплохо было бы, да вот я… Есть у меня малость вина, и если ты позволишь…

— Вот и хорошо. Все лучше, чем чужой, — сказала мать, вздохнув с облегчением.

— Ну и ладно. Спасибо тебе! — быстро продолжил Тоне. — Только знаешь, госпожа, я могу взять одну или две, не больше. Все бочки одна ваша семья может наполнить, а я не могу, знаешь ведь, какое у нас положение.

— Ну, сколько сможешь, Тоне. А об остальном господь позаботится!

— Дай бог, дай бог, госпожа! Пусть каждому воздаст по его желанию. А как эфенди Мита? Есть ли какие вести?

— Сегодня утром был у меня один торговец. Говорит, здоров, но приехать еще не может. Занят делами. Шелк на платье прислал Софке и денег, чтобы все было как следует к празднику.

Тоне, хотя и был уверен, что на самом деле все обстоит наоборот, делал вид, что ни о чем не догадывается. Он тут же ушел и с мальчишкой прислал матери за год вперед плату за две бочки, пообещав, остальные, да и весь погреб занять позже, тогда же и замок свой навесить. Мать, по обыкновению не пересчитав денег, хотя каждый раз он подсовывал ей несколько фальшивых грошей, дала мальчику на чай и велела кланяться Тоне и его хозяйке.

Мальчишка ушел. Ворота за ним затворились. Софка видела, что мать продолжала неподвижно сидеть, высыпав деньги в подол и задумчиво глядя в порожние кофейные чашки. Она даже не слышала, как ворота снова отворились и в них проскользнула Магда.

Служанка, как всегда, быстро вошла, нагруженная узлами. Не останавливаясь и не здороваясь с матерью, она прошла прямо на кухню.

— Пришла? — очнулась мать, увидя ее на кухне.

— Да вот, госпожа, еле вырвалась, — ответила Магда, оправдываясь. — Никак не отпускали: то одно, то другое. Просто не отвяжешься. С трудом донесла вот…

Не показывая матери, что она принесла, словно это не стоило ее внимания, она принялась высыпать в лари белую муку, а в медные сосуды и кастрюли выкладывать масло и брынзу, принесенные ею из дому, где все это бережно собиралось ее родными во время поста, чтобы она могла отнести своим хозяевам побольше.

— Магда! — снова позвала ее мать.

— Слушаю, госпожа! — ответила Магда, выбегая с грязными руками и засученными рукавами — она уже начала мыть посуду.

— Сходи в «Пестрый хан» и спроси там торговца, албанца, — приказала мать. — Отыщи его и узнай, возьмет ли он хозяину что-нибудь печеное. Потом зайди в лавку за ситцем. Они уже там знают, какой дать. Только поскорей, а то потом нам надо будет идти. Поняла?

— Поняла, госпожа!

И старая, высохшая, костистая Магда, одетая в полудеревенское, полугородское платье, быстро обула на босу ногу потрепанные туфли и ушла. Причем вышла она не в ворота, а в калитку, чтобы пройти соседними садами и дворами, повидать всех соседей, с. каждым поздороваться, а уж потом кратчайшей дорогой направиться в «Пестрый хан». А Софка наперед знала, что Магда, даже не спросив албанца, сможет ли он что-нибудь взять, начнет давать ему советы, как все довезти, не попортив и не поломав дорогой. Потом примется рассказывать о них, своих хозяевах: о Софке, о ее матери и отце, а больше всего о дяде, у которого она служила. И не для того, чтобы албанец узнал о всех, так как, по ее мнению, все и так должны были это знать, а для того, чтобы своими рассказами запасть в память посланного и чтобы он, когда станет передавать посылку и поклоны, упомянул мимоходом, что была, мол, там еще одна бабка, и тогда он, эфенди Мита, вспомнит ее и поймет, что речь идет именно о ней, о Магде.

Действительно, скоро Софка увидела в окно, как Магда соседними дворами вышла на улицу, которая вела прямо в торговую часть города, где находились базар и разные постоялые дворы. Боясь опоздать, она чуть не бежала, то и дело поправляя свои короткие, небрежно повязанные волосы. Иногда, утомившись, она замедляла шаг. Сбитые туфли, надетые на босу ногу, мешали, она снимала их на время, брала в руки и бежала дальше. И опять поминутно останавливалась: то ребенок бегал посреди улицы, грозя попасть под лошадь или телегу, и надо было отвести его в сторону, то встречался кто из знакомых, и надо было спросить про здоровье.

Прошло много времени, прежде чем Магда вернулась в сопровождении двух мальчишек из лавки с целой грудой ситца. Софка знала, что Магда нарочно прошла с мальчишками у всех на виду, чтобы соседи могли видеть ситец и позавидовать Софке.

Когда день начал клониться к вечеру, подошла пора собираться на кладбище. Сквозь городской гул уже пробивался звон колоколов. До Софки, сидевшей наверху, доносились с базара крики, блеяние овец, шум, суматоха вокруг разгоряченных коней, грохот повозок. Гам и галдеж на базаре все увеличивались, все там утопало в облаках пыли, которую подняли уборщики, подметая и поливая перед лавками. Видно было, как продавцы бубликов покидают базар. Бегут сломя голову на дороги, откинувшись назад под тяжестью корзин, догоняют покупателей. Карманы, набитые мелочью, выпирают и бьют о ноги. Разинув рот, они кружатся вокруг крестьянок и силой суют им черствые подогретые бублики.

— Горячие, тетка! На двадцать пара три! На двадцать пара три!

Крестьянки убегают от них, прячутся, уверенные, что они их обязательно обманут, но сильнее всего шарахаются от лошадей пьяных мужиков, которые не пропускают на базаре ни одного трактира, в каждом выпивая по окке ракии, а потом несутся как бешеные, из-за пазухи у них вываливаются покупки для домашних, но они знай мчатся вперед, давя на своем пути все, а с особенным удовольствием цыган и цыганок. Цыганки в новых желтых шалях и старых антериях бегут перед ними и, думая их умилостивить, время от времени оборачиваются и униженно просят:

— Хозяин, не надо! Смилуйся, хозяин!

— А ну прочь с дороги! — орут мужики. Лошади встают на дыбы, и цыганки в смертельном ужасе разбегаются куда попало.

Внизу суетилась Магда. Не в силах дождаться, когда оденется мать, она взяла корзину с едой и угощением, приготовленными для кладбища, и вышла к воротам. Корзину она поставила себе на голову, так что края шелкового полотенца, наброшенного на корзину, почти закрывали ей голову. Взбудораженная шумом и криками, несшимися с базара, она поминутно заглядывала во двор и звала:

— Идем, госпожа, все уж пошли!

И действительно, слышно было, как на верхних улицах, в соседних дворах и на боковых улицах, где не было толчеи, стучали калитки, и замужние женщины, старухи и слуги выходили и направлялись на кладбище. Некоторые, проходя мимо Магды, спрашивали:

— Пошли, Магда! Госпожа Тодора ушла уже?