Атлантида

Маленькая, отгороженная от мира, отшельническая келья врача, в которой Фридрих остался наедине со своими мыслями, побудила его к новым раздумьям о цели своего необычного путешествия. При этом благодаря наслаждению сигаретой и тому обстоятельству, что «Роланд» шел теперь заметно ровнее, на душе у него стало несколько спокойнее, хотя в какой-то мере сказывалась общая нервозность, вызванная океанским рейсом. Не исчезало странное ощущение: он чувствовал себя как бы зафрахтованным нелепым образом вместе с этим огромным, заполненным людьми средством передвижения, с которым должен был делить радость и горе, пока не будет доставлен в Новый Свет. Никогда в жизни у него еще не было такого чувства, как теперь: он превратился в безвольную куклу в руках судьбы. Но темные видения перемежались со светлыми. Он вспоминал Ингигерд, которой еще не видел, и, прикасаясь к подрагивающей переборке низенького врачебного кабинета, вновь трепетал от счастья, сознавая, что он живет и дышит вместе с девушкой в одних стенах, над тем же килем. «Это неправда! Это ложь!» — повторял он снова и снова вполголоса, вспоминая заявление калеки, будто бы Хальштрём бесчестным образом использует свою дочь.

Приход доктора Вильгельма вернул Фридриха на землю и причинил ему что-то вроде боли. Давясь смехом, корабельный врач бросил на койку фуражку и рассказал, что он только что собственноручно вытащил на палубу крошку Хальштрём вместе с ее псом. Этот чертенок, сказал он, играет форменную комедию и то лупит, то ласкает своего верного пуделя, по кличке Ахляйтнер.

Эта весть обеспокоила Фридриха.

В те дни, когда он впервые увидел малютку Мару, она показалась ему воплощением детской невинности. Но затем до ушей его стали доходить слухи, поколебавшие веру в ее чистоту и принесшие Фридриху много тяжких минут и бессонных ночей. Доктор Вильгельм, который, похоже, и сам проявлял интерес к малютке Маре, завел разговор об Ахляйтнере, доверившем ему свою тайну: он-де помолвлен с Ингигерд Хальштрём. Фридрих промолчал. В противном случае он не мог бы скрыть, какой ужас объял его опять.

— Ахляйтнер — верный пудель, — продолжал Вильгельм. — Он относится к той пёсьей породе мужчин, чье терпение проявляется именно по-собачьи. Он с готовностью переносит пинки, он дает поноску, он служит и берет кусочек сахару. Она может делать с ним все, что захочет, но он будет — я глубоко в этом убежден — все терпеть и собачьей верности не нарушит. Кстати, коллега фон Каммахер, если не возражаете, можем прогуляться на палубе к этой парочке. Малышка довольно забавна. К тому же и воздуха хлебнем.

Малютка Мара вытянулась в кресле особого фасона — его здесь называли «верх комфорта». Ахляйтнер, примостившийся на складном стуле с большим неудобством для себя, но так, что он мог глядеть девушке в лицо, укутал ее, как ребенка, в одеяла. Заходящее солнце, лучи которого пробивались из-за высоких водяных холмов, освещало прелестное, как бы просветленное личико. На палубе было людно: плавный ход корабля вызвал у пассажиров желание совершить прогулку. Кругом слышались оживленные разговоры. Не обратить внимание на малютку Мару было, пожалуй, невозможно: волны шелковистых белокурых волос текли вокруг ее лица. К тому же она держала в руках куколку, в которую вглядывались, не доверяя своим глазам, все, кто бы ни проходил мимо.

Когда Фридрих вновь увидел девушку, которая уже несколько недель заполняла его душу, как бы заслоняя собою весь остальной мир, он пришел в такое волнение и сердце его забилось так сильно, что ему пришлось отвернуться, чтобы как-нибудь себя не выдать. Прошло несколько секунд, а до его сознания все еще не доходило, что никто из окружающих сам по себе не сможет заметить его внутреннее оцепенение.

— А я уже от папы знаю, что вы здесь, — обратилась девушка к Фридриху, поправляя голубенький атласный чепчик куклы. — Не хотите ли присоединиться к нам? Ахляйтнер, принесите, пожалуйста, стул для господина фон Каммахера! Да, вы со мной не поцеремонились, — сказала она, обращаясь к доктору Вильгельму. — Но я вам все-таки благодарна: могу сидеть здесь и наблюдать заход солнца. Вы ведь тоже любите природу, господин фон Каммахер, не так ли?

— «Она одну природу только любит!» — промурлыкал доктор Вильгельм слова модной песенки, раскачиваясь на носках.

— Не дерзите! — сказала Ингигерд. — Он очень дерзок, наш доктор. Я это сразу поняла, когда он на меня взглянул. А как он меня схватил!

— Милостивая государыня, дорогая барышня, насколько мне помнится, я вовсе вас не хватал!

— Ну конечно, благодарю покорно. А кто потащил меня вверх по лестнице? У меня синяки на руках остались.

Разговор продолжался в таком же духе, а Фридрих тем временем, сам того не замечая, жадно ловил каждое ее слово, каждую гримаску, каждый взгляд и даже подрагивание ее ресниц. Но и за каждой миной, за каждым высказыванием, за каждым движением и за каждым взглядом, которые относились к ней, он ревниво следил. Фридрих не мог не заметить, что даже Макс Пандер, юнга, все еще стоявший на своем посту, пожирал ее глазами с напряженной улыбкой на широко раскрытых полных губах.

Было видно, какое удовольствие доставляет Ингигерд поклонение мужчин. Не переставая кокетничать, она теребила куколку и свою броскую опойковую курточку белого цвета с коричневой отделкой. При звуках ее редкостного голоса Фридриха охватывала дрожь, подобная той, которая знакома изнывающему от жажды пьянице. Вместе с тем все его существо пронизывала ревность. Штурман фон Хальм, очень высокий — настоящая каланча, — притом великолепного сложения человек, подошел к ним, и Мара удостоила его не только особым взглядом, но и некоторыми колкостями, чем помогла своим поклонникам понять, что загорелый, овеянный дыханием соленого морского ветра офицер ей отнюдь не безразличен.

— Сколько миль, господин лейтенант, — спросил побледневший и, судя по его виду, озябший Ахляйтнер, — мы прошли от острова Уайта?

— Сейчас мы опять идем на несколько большей скорости, — ответил фон Хальм, — и все-таки за последние двадцать два — двадцать три часа прошли не больше двухсот миль.

— Значит, мы тогда лишь за две недели доберемся до Нью-Йорка! — воскликнул берлинец Ганс Фюлленберг, бесцеремонно вмешавшийся в беседу этой компании. С ним была молодая англичанка из Саутгемптона, но его с такой силой тянуло к окружению Мары, что он вскочил со своего места, оставив даму сердца одну.

Он придал беседе такой тон, который пришелся по душе Маре и всем ее поклонникам за исключением Фридриха фон Каммахера. Возникла атмосфера веселья, распространившаяся по всей прогулочной палубе. Это торжество банальности вызвало у Фридриха отвращение; он отделился от своих собеседников, чтобы остаться наедине с собственными мыслями.

Палуба, залитая в полдень водою, за это время полностью высохла. Фридрих прошел даже до самого края кормовой части, откуда вглядывался в широкую, пенящуюся полосу кильватера. Он вздохнул с облегчением, подумав о том, что выбрался за пределы колдовского круга, в середине которого находится демон в девическом обличье. Душу, долго пребывавшую в напряжении, вдруг отпустило. Он стыдился теперь своей несдержанности, и страстное влечение к этой юной особе казалось ему смешным. Он украдкой бил себя в грудь, и без всякого стеснения стучал пальцами правой руки по лбу, словно стараясь себя разбудить.

Свежий бриз по-прежнему дул в борт корабля, слегка накренившегося в ту сторону, где полыхало солнце, собиравшееся опуститься за горизонт. И солнце, под лучами которого море цвета каменного угля неторопливо перекатывало землисто-бурые пенистые гребни спокойно передвигающихся гор; и море; и, наконец, небо, расколотое тяжелыми облаками, — все это превратилось для Фридриха в три части мировой симфонии. Несмотря на ее устрашающее великолепие, говорил он самому себе, у того, кто слышит ее, нет оснований страдать от своей ничтожности.

Он стоял вблизи лага. За судном по волнам океана волочился лаглинь. Фридрих повернулся лицом к носовой части. Весь могучий содрогающийся корабль был у него перед глазами. Воздушной волною прижимало к воде дым, выходящий из обеих труб, и Фридрих видел грустное шествие каких-то фигур, вдов в длинных креповых вуалях, заламывающих в отчаянии руки, немо сетующих на судьбу и как бы идущих навстречу вечному сумраку преисподней. Но и голоса болтающих пассажиров врывались сюда. Что только не сплелось в один клубок, подумалось Фридриху, за стенами этого неустанно скользящего по воде здания, как много здесь идущего, бегущего, надеющегося и страшащегося; и великое изумление, объявшее его душу, внезапно пробудило в ней те главные, поныне остающиеся без ответа вопросы, которые своими «почему» и «для чего» прикасаются к темному смыслу бытия.