Избранное

— Где живет этот человек?

— Что? Где живет? — Йоун Гвюдйоунссон покосился на пятнистого кота, который вылез из-за баков, не иначе как заинтересованный нашим сочинительством.

— Куда женщины должны слать письма — к нему домой или в газету? — спросил я.

Йоун Гвюдйоунссон выбрал последнее и после долгих раздумий сообщил, что, как назло, сейчас запамятовал номер его дома, впрочем, это неважно, ведь приятель-то, ну да, конечно, он говорил о письмах, ха-ха, с предложениями.

Я переписал объявление начисто, стараясь выделить из массы мелочей главное.

— Как бы так сделать… — Йоун Гвюдйоунссон обратился скорее к коту, чем ко мне. — А нельзя ли им присылать этому человеку свои фотокарточки?

— Черт их знает, — сказал я и приписал в конце: «Предложения и фото направлять в „Моргюнбладид“ в течение недели с пометой, „Экономка“».

На этом я простился с Йоуном Гвюдйоунссоном и, не оглядываясь, быстро вышел из проулка. Через несколько шагов я уже не помнил ни о нашем разговоре, ни об объявлении, которое вложил в заскорузлую ладонь рогатого работяги, а, углубившись в себя, так и эдак прикидывал, отчего мне было не по себе, отчего этот парень вдруг вызвал у меня такое раздражение. Я опять почувствовал себя школьником, который наделал ошибок в элементарной задачке. Торопливо шагая к дому управляющего Бьярдни Магнуссона, я так и не сумел ничего объяснить, не смог разобраться в этой странной перемене настроения, хоть и был подкован в теориях Фрейда и Адлера.

У своей двери я невольно вспомнил всем известное присловье из сказки о троллях: «Человечий дух в моей пещере!» Кто-то без спросу заходил в незапертую комнату, оставил серый пепел возле моей трубки, легкий запах сигаретного дыма и аромат губной помады.

До сих пор помню, как я среди ночи долго и рассеянно смотрел в зеркало ванной комнаты на свое лицо, вернее, на уши. Еще помню, что так и не сумел освободиться от тех неприятных подозрений. Уже который год ты не двигаешься с места, переводишь романы для журнала, сидишь над корректурой, бранишься с печатниками! — говорил я себе, укладываясь в постель. Терпеливо слушаешь разглагольствования Йоуна Гвюдйоунссона о мясных дарах из помойных баков англичан, сочиняешь для него объявление да пялишься перед зеркалом на свои уши!

Уже засыпая, я услышал, как хлопнула дверь автомобиля. Старшая дочь вошла в родительский дом из синей весенней ночи.

Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

Я сидел прямо у дверей, на крайней левой скамье, слушал псалмы и орган, глядел на пламя свечей на церковных хорах и, поддавшись на уговоры друга детства, сбегал мимо сушилок для рыбы по уступам берега вниз, на небольшой островок, обнажившийся при отливе. Малая вода, штиль и мягкая весенняя погода, фьорд как зеркало. Волнистый песок с разбросанными здесь и там высохшими медузами, скользкая галька и покрытые бледными водорослями шхеры, где в мелких лужах затаились в ожидании прилива рыбешки и морские звезды.

Жуть какой отлив, сказал мой друг. Однажды в такой луже мне попался пинагор!

Я слышал псалмы и орган, видел пламя свечей на церковных хорах и остановился, желая написать наши имена на гладком песчаном дне. «Аусмюндюр Эйрикссон и Паудль Йоунссон», — начертил я указательным пальцем, а потом добавил для ясности: «Мюнди и Палли».

Гляди! — позвал Мюнди, показывая найденного им огромного моллюска. Красивый?

Я восхищенно разглядывал моллюска в его руках.

Хочешь, будет твой? — спросил он.

Но ведь это ты его нашел.

Какая разница? Дарю. Я себе еще найду.

Псалмы стихли, гулкие звуки органа больше не парили над мелководьем, слышно было только печальное покашливание и голос:

— Блаженны скорбящие, ибо утешены будут.

Голые пятки Мюнди сверкали сквозь дыры, его резиновые сапоги до того износились, что едва держались на ногах. Штаны были в свежих заплатах и свежих прорехах, свитер не лучше. Он нашел двух необычных улиток и не отставал от меня, пока я не взял ту, что покрупнее. Мы добрели со своими сокровищами по песку, рифам и большим плоским камням до края острова, до крутого утеса, под которым берег был завален исхлестанными морем обломками скал. Мы вскарабкались на утес и стали смотреть на траулеры, наверняка английские или немецкие, промышлявшие у самого входа во фьорд. Мюнди заявил, что однажды они вперлись прямо в нашу рыболовную зону, сплюнул сквозь зубы и крепко выругался, назвав их чертовыми бандитами и гадами ползучими, которые развлекаются тем, что вытаскивают сети и переметы жителей Дьюпифьёрдюра. Его отец Эйрикюр, Нарви из Камбхуса, Самуэль из Литлибайра и Кели из Туна дважды в прошлом году рисковали жизнью, схватившись с этими мерзавцами из-за сетей.

— Друзья близкие и далекие, женщины и дети, отцы и матери, сестры и братья, весь народ прощается с благородными героями, павшими в борьбе, — вещал голос на хорах. — Но, несмотря на глубокую скорбь, переполняющую наши сердца, мы никогда не забудем, что любовь господня беспредельна…

Мюнди перебил: В воскресенье конфирмация. А нас с тобой еще когда конфирмуют — обалдеешь ждать!

Да, вздохнул я. Три года.

Между рифами, ныряя за рыбешкой, кружила крачка, над зеркальным фьордом горланили чайки, в шхерах плавали гаги. В глубине души мне хотелось, чтобы Мюнди провел со мной лето на хуторе Грайнитейгюр, где у меня будут в друзьях другие птицы — кулики и кроншнепы, луговые коньки, трясогузки и красноножки.

Слышь, сказал он, ты кем хочешь стать, когда вырастешь?

Я не был готов вот так, сразу доверить ему мою самую заветную мечту о том, чтобы купить небольшой орган и грузовик, а потом разъезжать на этой машине по деревушкам, долинам, по дорогам Грайнитейгюра, иногда останавливаться, прямо в кузове садиться за орган и наполнять небосвод переливами божественной музыки. Поколебавшись, я ответил, что еще не знаю, кем буду.

А я — капитаном.

Где? В Рейкьявике?

Может быть, на судне береговой охраны, сказал он и, указывая на траулеры, добавил: Если выйдет, то я не я буду, а получат они на орехи, гады ползучие!

— Мы прощаемся с благородными героями, но сквозь тучи скорби нам светит солнце надежды на встречу после разлуки, — говорил голос на хорах. — Господь всемогущий предопределил нам, смертным, вечную жизнь…

Мюнди перебил: Тебя кто стриг?

Бабушка.

Не пора ли запретить им этак корнать нашего брата?

Но тогда надо будет причесываться.

Точно, заключил он и, тут же потеряв интерес к этой мысли, поднялся на ноги, собираясь домой. Не желаю все время причесываться, как девчонка.

Когда мы опять вышли на песчаный берег, прилив уже покрыл наши имена, а по фьорду, вовсе не похожему на зеркало, катила волна. Я видел и белую пену на гребнях, и людей в черном на жестких деревянных скамьях, слышал шипение набегающих волн и голос на хорах, вздохи и всхлипывания. Потом мы отправились в другую экспедицию за моллюсками, нашлась пропавшая губная гармошка, а на фоне лазурного неба парил старый воздушный змей. Я был счастлив, что мой друг так здорово помогал ловить подкаменщиков, мы прокалывали прутиками камбалу, вместе шли к алтарю, вместе стояли на конфирмации. Волны все набегали и шипели, все дальше накатывались на песок, покрывали пеной всякую мелочь на берегу и шхеры, поросшие бледными водорослями, до тех пор пока голос на хорах не молвил:

— Они веровали в бога…

Человека убивают лишь однажды, сказал Мюнди.

— Выполняя свой долг, они бесстрашно трудились вдали от родных и близких, — продолжал голос на хорах, — в тяжелых и опасных условиях…

И опять Мюнди перебил: Уйти с посудины? Да ты с ума сошел! Кому-то ведь надо плавать!

На фоне шума далеких волн и страстного голоса на хорах мне словно нашептывали, что мой выходной костюм куплен ценой, которую заплатил мой друг детства. Кто-то словно шептал, что не было бы этих черных ботинок и белой рубашки, пальто и шляпы, даже иностранных книг, новой авторучки и новой лампы, если бы мой друг снял широкую непромокаемую куртку и рыбацкие сапоги, отказался рисковать жизнью и нашел на берегу работу поприятней, чем надрываться на траулере и возить рыбу в Англию.