Избранное

По правде говоря, я едва узнал Йоуна Гвюдйоунссона. Он очень изменился с той мимолетной встречи утром 1940 года, когда началась оккупация, не говоря уж о памятном зимнем вечере, когда он, решив любой ценой отомстить Досси Рунке, требовал, чтобы о его поведении обязательно напечатали в «Светоче», причем жирным шрифтом. Сейчас у моего знакомого не было ни синяка под глазом, ни засаленного пластыря на лбу — вытянув шею, он стоял на углу улицы в выходном костюме, чисто выбритый, с остатками мыльной пены в ушах, с аккуратно подправленной щеточкой усов, в новых высоких ботинках, а вместо берета на голове красовалась шляпа. Я не ожидал увидеть его столь моложавым и статным и вполне мог бы пройти мимо, не поздоровавшись, но тут он вытянул шею и смахнул с усов крошки табака. Знакомые руки, как и раньше, контрастировали с тщедушным телом — огромные, под стать огромным же ступням, будто этому человеку, точно кроту, приходилось все время куда-то прокапываться.

— А? — спросил он в ответ на приветствие, пристально взглянул на меня и, казалось, не узнал. — Что?

Я спросил, не помнит ли он меня, я, мол, из «Светоча» и однажды оказал ему небольшую услугу, написав письмо обидчику, Торвальдюру Рюноульфссону. Выражение его лица тотчас переменилось, чем-то напомнив мне старую Скьяльду, корову, которую я когда-то выгонял из огорода в Грайнитейгюре. Наверное, он опасался, что я потребую какого-нибудь вознаграждения за услугу.

— Ну-у, — протянул он довольно-таки угрюмо и шмыгнул носом. — Помню.

— Помогло тогда?

— Что?

— Тот человек… перестал он вас беспокоить?

— Этот Торвальдюр? Досси, что ли? — Йоун Гвюдйоунссон переступил с ноги на ногу и насторожился. — Он-то отстал. Небось нашел другую.

— Значит, все отлично? — спросил я.

— Что? Отлично? — скривился Йоун Гвюдйоунссон. — Если б не Торопыга, да еще этот, Сьялли.

— Сьялли?

— Ну солдат, — сказал Йоун Гвюдйоунссон так, будто все его знают, а потом добавил, словно пытаясь оправдать английского солдата: — Почем ему было знать, что женщина замужем?

Я пробормотал, что это ужасно, и, наверно, постарался бы ободрить тощего обладателя ветвистых рогов — Йоуна Гвюдйоунссона на пылинке во Вселенной, — будь он по-прежнему несчастным. Но на этот раз мой земной собрат не нуждался в утешениях.

— Мы с Йоуханной, — сказал он, — недавно развелись.

Я сокрушенно вздохнул, хотя ни по виду его, ни по голосу не заметно было, чтобы он принимал случившееся близко к сердцу и хотел поплакаться мне в жилетку.

— Беда с этими бабами, — продолжал он, роясь в карманах. — Взять хотя бы Йоуханну — никак не угомонится. Опять сошлась со старым своим дружком, с поэтом Ароном Эйлифсом.

— Да что ты!

— Она теперь с ним. Об этом уж столько народу знает, чуть что по радио не объявляли. — Он открыл черную табакерку и предложил мне. — У потребляешь?

Я покачал головой.

— А? — переспросил он. — Ну как хочешь.

Заправляя понюшку, он всем своим видом давал понять, что не больно-то жалеет этих баб, особенно таких властолюбивых да требовательных. Переведя разговор на другую тему, я спросил, работает ли он по-прежнему в гавани.

— В гавани? На сушке рыбы? Нет. — И он с важностью объяснил, что работает в войсках, у англичан, поскольку еще его хозяин, подрядчик, недолюбливал американцев.

Йоун так нахваливал соотечественников Сьялли и так важно переминался с ноги на ногу, что меня разобрало любопытство насчет его заработков, и в конце концов я вытянул из него, что он теперь не просто рабочий. Начал он с того, что таскал камни и рыл землю, потом стал подмастерьем и наконец кем-то вроде каменщика. Я понял так, что его работа заключалась в том, чтобы возводить для англичан крепкие и надежные сооружения, главным образом кухни и уборные. Разумеется, он получал не такие деньги, как квалифицированный каменщик с дипломом в кармане, но все же зарабатывает гораздо больше прежнего, вдобавок работа ответственная, нередко сверхурочно и даже по выходным, вовсе не каторжный труд, а так, приятная разминка. Йоун Гвюдйоунссон сказал, что научился уже замешивать раствор и сам может с отвесом и ватерпасом выкладывать стены, но штукатурить внутри и снаружи… этим занимаются другие, сперва набрасывают мастерками раствор, а потом затирают гладилкой.

Я едва успевал поддакивать, хотя ровным счетом ничего не смыслил в терминологии каменщиков, все это было для меня китайской грамотой.

— Работаем не торопясь, спешить некуда, — сказал Йоун Гвюдйоунссон, имея в виду англичан. — Над душой не стоят и минут не считают. А видел бы ты, что они делают с барашками: лучшие куски вырежут, а остальное выбрасывают. Мы можем брать это мясо даром, когда угодно.

— Брать?

— Конечно! Даром!

Мне вдруг стало не по себе, как бывает к концу контрольной, когда предчувствуешь, что неверно решил задачу. Во время нашей беседы я несколько раз заметил, как Йоун Гвюдйоунссон стреляет голубыми глазами в семенящих мимо молоденьких девушек. Я уже хотел проститься и продолжить путь домой, но он зашмыгал носом, вытянул шею и завертел головой, как старая грайнитейгюрская корова, когда она всерьез нацеливалась залезть в огород и полакомиться капустой.

— Погоди, — сказал он, — ты же умеешь сочинять?

Я помедлил с ответом.

— Как это я сразу не догадался, — продолжал он.

— Тебе нужно что-то написать?

— А? Мне? Не-ет. — Он перевел дух, погладил толстым заскорузлым пальцем свежеподстриженные усы. — Ну, может, чуток.

— Так-так…

— Одному человеку нужно, — пояснил он, оторвав взгляд от тротуара, посмотрел на меня, на авторучку в нагрудном кармане куртки и добавил: — Моему знакомому.

Не сказать чтобы его взгляд был полон коварства, но все же я видел не ту невинную лазурь, как в тот раз, когда весной 1940 года он сидел в редакции «Светоча» и жаловался мне на жизненную несправедливость, на свою жену и этого детину Досси Рунку.

— Что написать для твоего знакомого? — спросил я.

— Совсем чуток. Вроде как объявление в «Моргюнбладид».

— О чем?

Йоун Гвюдйоунссон приподнялся на носки, оглянулся по сторонам, будто решил доверить мне военную тайну.

— Ну так вот, — начал он. — Нужна экономка.

Я отвернул колпачок с авторучки, полистал блокнот и хотел тут же набросать короткое объявление: мол, требуется экономка и т. д. Но Йоун Гвюдйоунссон откашлялся и повел меня дальше — в более спокойное место. Наконец мы зашли в узкий невзрачный проулок; из-под груды ящиков вылез пятнистый кот и шмыгнул за мусорные баки. Написать объявление, собрать воедино все, что наговорил Йоун Гвюдйоунссон, оказалось делом нелегким. Знакомый, о котором он так заботился… собственно, был еще в расцвете сил, здоров душой и телом, работал в войсках у англичан, вроде как ремесленником, пожалуй, так будет верно написать, ко всему прочему — вдовец. С особым нажимом он повторил, что это человек во всех отношениях порядочный, всегда умеет заработать, по крайней мере на берегу, без долгов, внимательный и непьющий, но не совсем трезвенник, не богач, а все же присмотрел квартиру в приличном полуподвале с маленькой спальней, кухней и еще одной комнатой. Экономка… лучше пусть будет помоложе, лет двадцати, впрочем, по словам Йоуна Гвюдйоунссона, подойдет и постарше, только душой и телом в хорошей форме, что-нибудь около сорока. Йоун Гвюдйоунссон знал наверняка, что его приятель ищет не модницу и франтиху, не мотовку и говорунью, не такую, что стреляет глазами направо и налево, принимает побрякушки от хулиганов вроде Досси Рунки да позволяет им всякие вольности, а на кухне оставляет одну кашу на воде и сухой хлеб, твердый как камень. Он давно уже ищет спокойную, бережливую и приветливую экономку, которая бы штопала носки, варила кофе, снаряжала его завтраком на работу, а вечерами встречала, кормила горячим мясным супом и по воскресеньям пекла оладьи. Разумеется, у него нет возможности платить ей большое жалованье, но, пока он работает в английских войсках, на добрый кусок мяса для супа у него хватит, и на хорошее обращение она может рассчитывать. А то и на кое-что еще, ха-ха, когда они поближе познакомятся.