Демократы

Жалким показался он себе здесь, где покупают такие картины, а дело, с которым он пришел, представилось ему гвоздиком, на который ничего не повесишь. «Мы маленькие люди! — вертелось у него в голове. — Мы — сено, на котором сидит девочка. Ее-то видно, а сено примято. Тут сено — не главное, оно лишь фон».

Потом, иронически улыбаясь, он обменялся взглядом с дамами в кринолинах, красовавшимися на других картинах. «Эта девица в национальном костюме — символ крестьянства в приемной председателя крестьянской партии?.. Если уж нельзя без символа, повесили б косу с граблями».

Он повернул голову и увидел себя в огромном зеркале. Красное широкое лицо, жиденький петушиный гребешок. Он поспешно убрал локти со столика. Он сам себе не нравился. Если коса с граблями — символ, то и ему надлежит быть в узких липтовских штанах, лаптях и в широкополой шляпе. Салон же могли б отделать в стиле светлицы деревенского старосты; к чему этот огромный аристократический зал с турецкими коврами, зеркальным паркетом, на котором не то что в лаптях, даже в сапогах с подковками не устоишь?.. Далеко нам до крестьян, как избе до этого дворца.

Радлак беспокойно заерзал в кресле. Среди этой роскоши он снова ощутил свое ничтожество, мелочность своего обвинения, неубедительность своих доводов. Здесь уместно было вершить дела мирового или, по меньшей мере, государственного масштаба.

В салон вышел председатель. Он провожал Жалудя и держал его руку в своей. Председатель улыбнулся Радлаку. Жалудь кивнул головой в ответ на приветствие.

«В который же раз? — гадал Радлак. — В сотый или сто первый?» — Встреча с Жалудем придала ему смелости. Сам-то он шел к председателю впервые.

У председателя был бодрый и веселый вид. Он еще благоухал одеколоном после бритья. Светло-серый летний костюм, белая мягкая рубашка, красный галстук делали его моложавым. Широким жестом председатель протянул Радлаку руку и приветствовал его низким рокочущим басом:

— Приветствую! Знаю, знаю, зачем пожаловал.

Он понимал, что Радлак пришел к нему с обидой и, не дожидаясь, пока тот заговорит, опередил его.

— Я позаботился о тебе, — начал он доверительным тоном и, взяв за плечи, усадил Радлака в кресло. Сам сел против него на диванчик. — Не переживай. Мы искали единицу, которую можно было бы похоронить, вернее, похоронить останки ее носителя. Каждая могила на кладбище — это пустое место в жизни, его надо заполнить живой единицей. Понимаешь?

— Ничего не понимаю, — сокрушенно вздохнув, признался Радлак.

— Сразу видно, что ты не был чиновником, а в политической жизни порядки те же. Сейчас я тебе все объясню, — оживленно продолжал председатель. — У партии есть депутаты, которые числятся еще и чиновниками, на бумаге. Перевернем лист — из чиновника на бумаге получится депутат, тоже — на бумаге. Это пробел, который необходимо заполнить. Его мы заполним тобой, мой милый.

Председатель перегнулся через столик и положил руку на плечо Радлака.

— Депутат не пойдет в чиновники, — возразил Радлак и нахмурился. Все это говорилось как-то неопределенно, ему хотелось услышать что-нибудь конкретное. — Чиновник на бумаге плюс депутат — двойное жалованье, депутат на бумаге плюс чиновник — одно жалованье.

— Разве ты не согласишься стать чиновником первого класса? Умение чиновника продвигаться по служебной лестнице — это канат, за который его можно поднять хоть на виселицу.

— Но ведь число чиновников первого класса ограничено, и все они живы.

— А мы убьем и похороним кого-нибудь из них, вот и будет место. Есть у меня один такой на примете, есть, — председатель погладил себя по колену, — и не один, а двое, — похвастался он, бросив быстрый взгляд на Радлака.

— Рыть две ямы? А зачем?

— Да, две… Ты видел его — это Жалудь. Тоже хочет попасть в первый класс, и нельзя не признать — он это заслужил.

Взяв с Радлака слово хранить тайну до поры до времени, председатель раскрыл ему план, о котором когда-то на заседании краевого комитета шептались Жалудь и Перличка.

— Я нашел две верные единицы, одна даже сильно перезрела. Взгляни на нее — и она упадет, покатится, и уж никто ее больше не подымет. Тряхнем яблоньку еще разок, — а трясти-то мы умеем, — глядишь, и другое яблочко запросится вниз.

— Великолепно! Только долго ждать, — Радлак даже прищелкнул пальцами.

— Что ты! Телеграмма-молния. Нет ничего более неотложного, чем назначение пенсий высшим чиновникам. Торопят все, сверху донизу: и министр, и начальник управления, и все подчиненные, и тот, что пониже, и еще ниже, подгоняют друг друга — все чиновники высшего ранга, а все из-за того, чтобы похороны двоих не разорвали цепочку. Поэтому похороны исключительно желанны и для старших и для младших наследников.

— Пан председатель, ты — несравненный политик, — польстил Радлак. — Все ясно и просто. Обойдемся и без суда над депутатами. — Он почувствовал облегчение.

— При чем тут суд? — удивился председатель, и пенсне на носу у него задрожало.

— Петрович не вполне лоялен, — начал объяснять Радлак. — А жена его патриотка до фанатизма.

— Тем лучше, — оборвал его председатель. — Чем тверже брусок, тем острее нож. Мы нуждаемся в патриотах, чтобы каждый наш избиратель учился как следует крошить, резать, пронзать. Энергия движения больше там, где на его пути встречается препятствие. Как мельничное колесо. Нужен напор воды, чтобы оно завертелось.

— Этого мало, — сказал Радлак, пытаясь зайти с другой стороны. — Дочь Петровича заодно с республиканской Испанией, связана с обществом, занимающимся самообразованием писателей, переписывается с красными в Испании и с друзьями Китая.

— Ты за Франко?

— Я за порядок.

— Порядки бывают разные, но в конечном итоге везде одно и то же: власть, преследующая и подавляющая свободного человека. На одной чаше весов — порядок, на другой — руины и застывшая человеческая кровь. И в демократическом государстве тоже идет вечная борьба за власть…

— …законными средствами, — вставил Радлак.

— Виселицы тоже законные средства… Взять хотя бы наш пример: ты добиваешься, чтобы я нанес Петровичу удар в спину…

— А ты, пан председатель, извини меня, роешь яму, в которую хочешь столкнуть двух живых. Убиваешь их морально. И эти люди погибнут, чтобы к власти могли прийти другие. А кровь Петровича не прольется.

— Так же, как и тех двух.

Председателя начали раздражать приставания Радлака. «Болван!» — подумал он и добавил вслух:

— Я делаю это ради тебя, — и, чтобы Радлак немножко раскинул своими глупыми мозгами, прибавил, что демократия только тогда будет хороша, когда из демократии на бумаге, из демократических лозунгов в парламенте, в правительственных речах, заявлений по радио и газет превратится в действительность. Для того, чтобы демократия воплотилась в жизнь, нужна диктатура. Любая идеология должна убивать, если она хочет победить и удержаться. А ты, исходя из своей идеологии, распинаешь Петровича, ибо он, по-твоему, наш враг.

— Так оно и есть.

— Ну тебя! Петрович мне нужен!

— Воля твоя, но…

Председатель пружинистым движением поднялся с кресла и выпрямился с высокомерным видом, давая понять, что разговор окончен и Радлаку пора уходить. Радлак тоже встал, но уходить не спешил.

— Меня удивляет, пан председатель, что он так тебе нужен, — продолжал он.

Председатель прищурился и строго взглянул на Радлака.

— Еще одно слово, и единицы не будут похоронены.

Ему захотелось дать под зад коленкой назойливому посетителю. «До чего утомили меня подобные типы!» — болью отозвалось у него в голове, боль разлилась по всему телу, его охватила вялость, — так случалось всегда, когда ему особенно докучали.

— Ну, я пошел, — поспешно ответил струхнувший Радлак, — извини, что украл у тебя столько драгоценного времени. Ты не думай, я ничего не имею против Петровича, просто меня возмутило, что он выступал против учреждений…

— И правильно делал, — оборвал его председатель измученным голосом. — Известно, что газеты пишут о нарушении нашей политической линии, а левые утверждают, что мы — шовинисты, симпатизирующие диктаторским государствам. Петрович же выступил как раз против инородных элементов в нашей среде. Эти элементы — тот болезненный гнилой нарост, тот ядовитый гриб, который отравляет наше сознание, словно молодых неопытных пчел, и они падают на землю и уже не взлетают, а только жужжат и бестолково мечутся, пока не подохнут. Правительство же объективно. Во имя объективности оно оберегает и гнилые наросты, и опасные грибы. Объективность — это старая дева, которая не разбирает, где кто, — хорош любой… «Что, прикусил язык?» — торжествовал председатель.