Чернозёмные поля

Суровцов скоро сообразил размеры своих прав и убедился в их крайней тесноте. Но и при этой органической связанности своих действий он надеялся несколько поправить прискорбное положение земских дел. Он устремил все силы на то, чтобы не дать разрастаться графам обязательных расходов, не зависящих от воли земства и не возвращаемых местному населению в виде какой-нибудь прямой или косвенной выгоды; он пользовался каждым представлявшимся случаем, чтобы сбросить с плеч населения хотя самую маленькую долю тягла, не вызываемого действительными нуждами местности. Суровцову хотелось сосредоточить затраты земства на образовании «народном» не по одному имени. Не только завести школы везде, где можно, но и «довести» их до пути, обеспечив им необходимые удобства и привлечь порядочных учителей — вот была главная земская задача Суровцова. Он знал, что более тесное вмешательство в быт жителей невозможно ни по существу дела, ни по праву. Создать в деревне хорошую и прочную школу — лучшей послуги своему земству Суровцов не видел. В его глазах это был единственный могучий рычаг для начатия серьёзной борьбы против многовекового зла, придавившего бедного деревенского труженика. Конечно, Суровцов не обольщал себя розовыми надеждами; он знал жизнь и знал, по каким маковым росинкам может двигаться вперёд благополучие человека. Но это его не оскорбляло, даже не раздражало. «Разве я Архимед, надеющийся повернуть весь мир на одной точке? — говорил он по этому случаю в беседах с друзьями. — Я знаю своё бессилие: и личное бессилие Анатолия Суровцова, и бессилие общественного учреждения, которое он представляет. С ума я, что ли, сошёл, чтобы ждать от себя подвигов Геркулеса? Сделаю на полушку пользы, и то буду доволен! Пусть всякий делает так же. С миру по нитке — голому рубашка».

По пути из уезда заехав как-то вечером к Коптевым, Суровцов долго и горячо рассказывал Наде о препятствиях, которые ставили со всех сторон его деятельности.

— Надо представить себе положение мужика! — говорил он, ещё весь взволнованный недавними событиями. — Он всё отдал нам, поступился в пользу нашу всеми своими правами; он всех слушается, всем кланяется, всем платит, на всех работает. Его выручку отбирают, его лошадь гонят под наряд, его хлеб продают за недоимку, его работника уводят чинить дорогу или караулить мёртвое тело. Мужик всё молчит, всё делает. Бога ради! Надо же сколько-нибудь жалости к нему! Ведь должен же он получить за это безропотное тягло хоть что-нибудь, хоть какую-нибудь осязательную выгоду. А что ж он получает? У меня наедине краска бросается в лицо, когда вспомню, как все мы бессовестны против мужика. Посмотрите на его быт: в чём мы, образованные, чиновники, люди, получающие огромное жалованье и пенсии из казны народной, из мужицких грошей, — в чём мы помогли ему за своё обеспечение, за свой роскошный досуг, купленный его неустанною работою? Мужик горит целыми сёлами, — каждое лето пол-уезда выгорает, — а мы только собираем статистические сведения о пожарах; мы не умеем и не хотим ни предупредить их, ни потушить. Спросите, где полиция, когда горит народ, когда он гибнет от эпидемии, когда чума валит его скот? Она является только выбить подати, настращать за мёртвое тело, согнать народ с полей на большую дорогу к проезду начальника. Волость душит народ взятками, опиваньем, возмутительной неправдой, — где суд на неё народу? Мировой посредник гонит в шею всех, кто жалуется на старшину или писаря, не расспрашивая, не разбирая бумаги. С народа берут на всех и на всё, а народ не смеет требовать ничего ни с кого. Подумаешь, что полиция и всякое уездное чиновничество — какая-то дружина завоевателей, которая засела на шее скромного сельского люда и пользуется им, как только может, считая себя обязанною не думать о его собственных нуждах. Пригляделся я теперь и к следователям, и к посредникам, и к исправникам. Хоть бы ошибкою попался один человек с христианскою душою, с русским чувством. Словно из степей киргизских поналетели. Карты, да водка, да свои делишки, об народе мысли ни у кого! Словно его и нет, этого народа, словно ему и не нужно ничего. Они не думают, что это он их кормит и холит, и чествует; что они ему обязаны совестью радеть и служить; нет, они понимают свою обязанность иначе: у них есть начальники, такие же чиновники, кормящиеся народом, им они обязаны писать рапорты и донесения — вот их обязанность! Тина непроглядная! И где они жили, где учились всему этому? И они себя называют русскими людьми, да ещё православными! Право, жиды много совестливее относительно своего брата жида: у них, по крайней мере, кровь крови помогает.

— Неужели они все такие бездушные и бессовестные? — спросила Надя, у которой сердце надрывалось отчаянием.

— Да, положим, не все, а общий тип таков. Кто получше — слабы, нерешительны; поле и остаётся за этими воителями. Что с ними поделаешь? Стая грачей на падали: клювы долбят хорошо, перо жёсткое, не проймёшь. Им абы наклеваться, абы брюхо набить.

— Но , Боже мой, ведь это ужасно, Анатолий Николаевич! Не правда ли, Варя, это выразить нельзя, как ужасно! — твердила Надя, которую кинуло в жар от сильного нервного волнения. — Что же делать в таком случае? Значит, надо всё бросить, от всего отказаться?

— Это ж почему?

— Да что ж сделает один против всех? Он капля в море.

— Помилуйте! Да тут-то и бороться, когда такая нужда. Что ж делать! Сегодня нас двое, завтра, может быть, четверо будет. Ведь с одного и требуется за одного, а не за всех! Не могу же я быть виноват за вину других и не могу же своим одиноким усилием загладить грехи тысяч. Я прав и доволен, если сам не участвовал в них, если боролся против них по мере сил. Требовать больше — юношеское нетерпение, похвальное, но бессильное. Конечно, за желаниями дела не станет. Желаю я очень многого, желаю, можно сказать, Бог знает что!

— Да, хорошо, что вы так тверды и спокойны, — сказала со вздохом Надя. — С таким взглядом, конечно, можно больше сделать, чем с нетерпением и горячностью. Но я не в силах смотреть хладнокровно, когда люди относятся к людям, как звери, истребляющие друг друга. Я бы отдала многое, Анатолий Николаевич, желала бы принесть какую-нибудь большую жертву, чтобы сделать для людей очень много доброго. Но я ничего не умею и не знаю, что нужно делать.

— Знаете, Надежда Трофимовна, — продолжал между тем Суровцов, — я раз проезжал через гору, которую надо было срывать под железную дорогу. Около неё копошилась кучка рабочих. Посмотрел я на их лопаточки, на горсточки землицы, которую они выковыривали с таким трудом из громадной горы, — мухи мухами на ней, — и посмеялся внутри. Ну где им справиться с этими тяжкими толщами земли! Проезжаю как-то опять тем же местом, месяца через два, — нет горы! А те же мухи копошатся, те же лопатки, те же горсточки. Вот что значит непокладная работа! В один день, в одни руки её словно и не видать; а пройдёт время — горы срыты. Это меня, помню, очень утешило и привело в полезное раздумье. Завтра как нынче — великая сила. К одному ещё один, к нему опять один — незаметно вырастает дружина. Вся разгадка в этом: не покладая рук! А ведь иначе повторится история нашей милейшей m-me Каншиной, которая ни за что не хотела явиться первою на маскараде. Её примеру последовали другие, и конечно, на маскараде не оказалось не только первой, но и последней.

— Да, это правда! — сказала с одушевлением Надя. — Как бы я была счастлива, если бы могла работать над хорошим делом… вместе с вами и с моей Варей, — прибавила она, слегка зарумянившись и поглядев на Варю.

— О, мы будем работать, мы найдём себе работу, это так нетрудно, — весело отвечал Суровцов, дружески взяв в одну свою руку ручку Нади, а в другую Варину. — Ведь мы не задаёмся никакими выдумками, а берём то, что даёт жизнь.

— Анатолий Николаевич, — сказала Варя, — вы бы когда-нибудь серьёзно объяснились с этими господами; вы умеете говорить так убедительно. Я не верю, чтобы в нашем обществе, как бы ни было оно бедно, не нашлось людей, способных проникнуться чувством своих обязанностей, если только им сумеют растолковать их. Мне кажется, у нас много сонных, но положительно дурных и злых не так много.