Красная Борода

Почему же писатель сосредоточил внимание на самой темной, безотрадной стороне Японии тех лет, показал дно общества? Японские писатели нередко обращаются к исто­рическим сюжетам, и на то есть свои причины — может быть, обостренное чувство непрерывной нити Дао (Пути), которая нанизывает одно время на другое, и никакое из них нельзя вычленить окончательно, понять вне общей связи времен. Но, обращаясь к одному и тому же времени, они ви­дят его по-разному. Скажем, то же самое начало XIX века у современника Ямамото Танидзаки Дзюнъитиро выглядит совсем иначе: «Это было во времена, когда люди почитали легкомыслие за добродетель, а жизнь еще не омрачали, как в наши дни, суровые невзгоды. То был век праздности, когда досужие острословы могли жить припеваючи, забо­тясь лишь о безоблачном настроении богатых и знатных мо­лодых людей да о том, чтобы улыбка не сходила с уст при­дворных дам и гейш». Так начинается знаменитый рассказ Танидзаки «Татуировка» (1910 г.) [88]. Сверху — попытка пре­сечь расточительство и роскошь, снизу — безудержный раз­гул страстей и невзыскательного вкуса, словно четвертое сословие — купцы и ремесленники — спешило наверстать упущенное, почувствовав силу богатства, которое скапли­валось в их руках. Парадокс свободы от несвободы.

Но Ямамото Сюгоро все это как бы отодвинул, его инте­ресовало другое. Что же? На это и отвечает повесть.

Доктор Ниидэ, по прозвищу «Красная Борода», — глав­ный врач больницы для бедных — самоотверженно трудит­ся, чтобы облегчить страдания обездоленных; он предан своему делу. Но он не просто лечит больных от физических недугов, он хочет понять причину этих недугов. Писателя интересует прежде всего тип человека, который не под­дается разрушительной силе действительности. Как психо­аналитик, он наблюдает за действиями и движениями души человека и подводит к выводу, что истинный врач врачует не язвы тела, а язвы души, что, лишь взяв на себя чужую боль, можно принести человеку облегчение. Одних лишь знаний и опыта и врачебной этики еще недостаточно, чтобы человек смог стать врачевателем — даже просто це­лителем. Для этого нужна сострадательность, способность чувствовать чужую боль как собственную, слышать тот едва слышимый сигнал неблагополучия, который и есть ис­точник болезни. И Ниидэ обладает этим даром видения, «подключения» к другому человеку, и это расширяет его сознание и дает ему как врачевателю больше, чем могут дать все книги мира. Подобный опыт всегда уникален, и его действительно не восполнить профессиональным знанием, хотя люди этого типа постоянно совершенствуют и себя, и свое знание. Практикант Нобору, может быть, подсозна­тельно, ощутил в Красной Бороде того самобытного человека, общение с которым есть редчайшее счастье. Его не заменят преимущества правительственной больницы, кото­рыми он пренебрегает ради того, чтобы остаться рядом с учителем. Учитель не поучает, а сопереживает, что и де­лает его диагнозы безошибочными. Следуя образу мыслей учителя, ученик начинает верить в жизненную силу самого человека, пробуждение которой и есть исцеление. Но как найти слова, чтобы пробудить загнанное, забитое сознание? Доверять опыту и интуиции учителя: «Врачевание — акт милосердия». Нищета страшна не только тем, что она пло­дит    болезни,    но    тем,    что    отупляет    человека,    отключает жизненно важные центры, вырабатывающие че­ловеческие ферменты благородства.

Ниидэ, наделенный способностью видеть невидимое то, что не лежит на поверхности, но определяет образ жизни людей, — идет своим путем. Люди его типа остаются верны себе при любых обстоятельствах. Это и вызывает к нему уважение у тех, кто способен ощущать благородство души. За грубой оболочкой выброшенных из жизни людей он видит нечто глубинное, сокровенное, что есть в каждом из этих бедолаг, ту ниточку человечности, ухватившись за которую он надеется вернуть, возродить утраченные свой­ства человека разумного. Для этого ему и нужно понять ме­ханизм разрушения человеческой природы, скрытые при­чины вселенского кошмара. Казалось бы, жизнь этих лю­дей лишена смысла, но для чего-то они существуют, хотя су­ществуют так нелепо.

«Нет в этом мире плохих людей» — это его жизненная установка (кстати, вполне в духе буддийского учения: Добро существует, Зло творится). Эту веру в изначальную доброту человека не могут поколебать постоянные столк­новения не только с несчастьем и болью, но и с коварством и бесчестьем пациентов, порой вовсе утративших человече­ский облик. Он не позволяет себе ни усталости, ни раздра­жения против этих отщепенцев, более того, он верит, что они безнадежны, и, движимый жалостью и желанием по­мочь, вникает в суть драмы каждого из них. Может быть, широта души, сопереживание чужому горю и открывает ему тайну каждого, то, что обычно скрыто от людского взо­ра: видимое бытие — лишь искаженное, деформированное отражение бытия невидимого, лишь рябь на воде вечности. По натуре Красная Борода действительно чем-то напоми­нает буддийского монаха, сурового, порой жестокого в по­ведении, но чуткого в душе, почти физически ощущающего боль страждущих.

«Нет в этом мире плохих людей» — и в памяти всплы­вают слова дзэнского монаха Иккю, жившего в XV веке: «Легко войти в мир будды, трудно войти в мир дьявола».

«Эти слова не дают мне покоя, — признавался всемирно из­вестный писатель Ясунари Кавабата в своей речи по слу­чаю присуждения ему Нобелевской премии в 1968 году. — Их можно понимать по-разному. Пожалуй, их смысл без­граничен. Когда вслед за словами «легко войти в мир буд­ды» читаю «трудно войти в мир дьявола», Иккю входит в мою душу своей дзэнскои сущностью. В конечном счете и для человека искусства, ищущего истину, добро и красоту, желание, скрытое в словах «трудно войти в мир дьявола», в страхе ли, в молитве, в тайной или явной форме, но присут­ствует неизбежно, как судьба [89].

Зачем же входить в мир дьявола? Разве это не есть вели­чайших грех — союз с нечистой силой?

Нам это вдвойне непонятно, потому что мы привыкли видеть дьявола, как и бога, где-то там, вне себя, и таким об­разом ощущать себя и вне бога, и вне дьявола. Но согласно традиционному мировоззрению японцев, все едино, все не двойственно: нирвана и есть сансара (явленный мир), сансара и есть нирвана. Уже в сочинении монаха X века Гэнсина «Записи о Чистой земле» («Одзёёсю») встречается изречение «мир дьявола и есть мир будды». Правда, буддийский дьявол выглядит иначе — это владыка шестого неба, владыка тех, кто одержим страстями, и эти страсти засоряют, делают мутным изначально чистое созна­ние. Каждое существо обладает чистой и светлой природой будды. Это и имеет в виду Ниидэ, говоря, что «нет плохих людей», но мало кому при жизни удается сохранить чисто­ту, устоять против соблазнов, против корысти и обмана, о чем говорится в сутрах.

Ниидэ видит человека таким, какой он есть: «Нет ничего на свете более благородного, прекрасного и чистого, чем человек. И нет ничего на свете более злобного, грязного, тупого и алчного, чем человек». В каждом он находит что-то хорошее: «Нужно из плохого человека научиться извлекать то, что в нем есть хорошего, точно так же как из ядовитых растений извлекают лекарство. При всех обстоятельствах он ведь все-таки человек».

Да, воистину прав Кавабата: «Без «мира дьявола» нет «мира будды». Войти в «мир дьявола» труднее. Слабому ду­хом это не под силу...

Признаюсь, и я ломала голову над этой фразой, и, ско­рее всего, сама жизнь подсказала ответ: дьявол не где-то там, в преисподней. Все есть во всем, все есть в душе чело­веческой, все в нас самих, и высокое, и низкое, и то, что от бога, и то, что от дьявола. И потому, говорят японцы, не пройдя через мир дьявола, не преодолев его, не окажешься в мире будды. Собственно, у человека нет выбора, если это один и тот же мир: все в душе человека, и светлое и темное, но, лишь осознав это, он может распорядиться собою.

В каком-то смысле Красной Бороде это оказалось доступно. Он не убоялся смотреть жизни прямо в глаза, не отвел взора, и это его очищало, делало другим — «сильным духом», на таких земля держится. Потому он и притягивает к себе, что сам прошел через ад и очистился, нашел в себе силы не застрять в адском состоянии, победить себя, поко­рить страх и искушение и не дать себялюбию закупорить ду­шу. Увидевший себя, видит других, а увидев других, не мо­жет им не сострадать. Потому и подключен Ниидэ к горю людей, что видит за ужасом жизни то, что другим недоступ­но, — высший миг смерти, как миг освобождения души из оболочки изможденного болезнями, голодом и вожделени­ями тела. И отсюда, от прозрения, его одержимость в ра­боте и готовность помогать бедным и бороться с власть имущими. Он потому и защищает беззащитных, что видит в них душу живую, «ростки подо льдом» — как и названа одна из глав повести. Ниидэ «находит смысл жизни не в том, чтобы добиваться реальных, видимых невооруженным гла­зом уже сегодня результатов, а в постоянном труде, кото­рый на первый взгляд кажется напрасным. «Я посвящаю себя  напрасному труду, — говорит он. — Любой росток не­сложно вырастить в теплице, но, пожалуй, истинный смысл жизни в неистребимом желании вырастить зеленый росток среди льдов». Это чудо ему удается, и он спасает жизнь не рожденного еще ребенка, защищая вместе с юной О-Сэй ее материнский инстинкт, — тот росток жизни, который пробивается сквозь корку подтаявшего льда; он преображает душу поначалу самоуверенного Нобору — и тому откры­вается неброская красота.