Чего не было и что было

Зарубежная Русь! Как случилось, однако, что это имя не вызывает больше ни улыбки, ни недоумения? Какими путями, откуда, явилось сознание, что русская эмиграция вовсе не «людская пыль», беспомощная толпа, обреченная жизнь со дня на день чужими подачками, что она — нечто совсем другое? Я думаю, сознание это незаметно выросло из самой жизни.

Русская эмиграция — явление, которому близкого примера в истории мы не знаем. Напрасно сравнивать ее даже с «еврейским рассеянием». Но одно есть у них общее: «исход» евреев был исходом народа; русские, ушедшие из своей земли, тоже есть народ.

Так именно должны они называться и так рассматриваться.

Многомиллионная Русь на своей земле, и миллионная Русь на чужой, — та же Русь, как и та же будет океанская вода, сколько ее ни зачерпнуть. Русский народ, весь, поставлен катастрофой в новые для него условия: одинаково новые и для российского, и для зарубежного народа, только по-различному новые; и, хотя одинаково тяжелые, но тоже по-различному. В этой черте, — полной, правда, глубокого значения (мы скажем о ней дальше), — и все разделение.

Сколько бы других мы искусственно ни придумывали, чтобы оправдать нашу «патриотическую» устремленность к России российской при невнимании к России зарубежной, — мы не разорвем единого народа: он связан на таких глубинах, и таким множеством нитей, что когда иные рвутся, даже очень важные (связь географическая, государственная и т. п.), — единство остается.

Главное, что делает русскую «эмиграцию» непохожей на все бывшие эмиграции, это линия, по которой произошел физический раскол России, — откол зарубежной от российской. Линия этого откола не поперечная, как бывало в истории, когда откалывалась верхушка народного коллектива, но продольная, благодаря чему отколовшийся кусок заключает в себе не те или другие слои, не те или другие элементы народной жизни, но все, сверху донизу.

Опрокинутая катастрофой Россия — одна и та же Россия, по составу своему, как на родине, так и за рубежом: родовая знать, государственные и другие служилые люди, люди торговые, мелкая и крупная буржуазия, духовенство, интеллигенция в разнообразных областях ее деятельности — политической, культурной, научной, технической и т. д., армия (от высших до низших чинов), народ трудовой (от станка и от земли), — представители всех классов, сословий, положений и состояний, даже всех трех (или четырех) поколений — в русской эмиграции налицо.

Качественно — одна и та же «всенародная Русь» и на родной земле, и за рубежом.

Катастрофа именно опрокинула всю Россию. Та, опрокинутая в зарубежье, естественно очутилась, с самого начала (как и российская), в состоянии некоего хаоса, в беспорядке всеобщих перемещений. Не это могло, конечно, лишить ее «народного» облика, — лишить жизни. Надо было только приняться за какую-то перестройку, и перестройка, по отдельности, началась. Почти каждый русский, по социальному положению, — «бывший». Но «бывшим» по-человечеству он себя не хочет признать; он ищет, ни перед каким трудом не останавливаясь, себя «настоящего»; и, в новых условиях, находит — тоже нового, конечно. Жизнеупорность громадного большинства эмигрантов, с этой стороны, доказана.

Но вот, наконец, пришло время, когда сам собою явился и стал на очередь вопрос уже не о перестройке жизни отдельных зарубежников, но о жизни зарубежной России в целом; о возможно-гармоническом строении всего миллионного народа.

Полусознательно, просто по стихийному устремлению, подготовка к этой задаче уже шла и раньше. Подготовкой были постоянно возникавшие объединения на конкретных началах: деловые, профессиональные и другие союзы, всякие учреждения, все, что соединяет людей для реальной работы сообща. Постепенно отсюда вырастало и сознание необходимости утвердить, оформить как-то, бытие общее.

Пусть это еще не та степень сознательности, которая будет у эмиграции завтра. Достаточно и того, что сегодня она понимает: необходимо сложиться в один организм, стать фактически, реально, одним целым.

Ясно, что в данном случае речь может идти лишь о том первом объединении, на почве которого уже создаются все другие, т. е. объединении социально-экономическом. Да не одно ли оно, как всеобщее, и возможно при «народном» характере зарубежной Руси? Можно ли связать «народ» какой-нибудь одной умозрительной нитью? Даже средствами московской деспотии, перманентного кровавого насилия над телом и душой народа, — достигается лишь обманная видимость такой связи. Народ есть сложнейший организм; одного, правда, духа, но дух этот словесным определениям не поддается и в одной какой-нибудь формуле (хотя бы политической) никогда не выльется. Да чтобы расти внутренно, народу вовсе и не нужно терять свою сложность; но ему нужно быть, т. е. существовать, прежде всего, как организм, в социально-экономических условиях.

Вопрос о таком именно объединении, о всенародном Зарубежном Союзе на началах социально-экономических, и стоит сейчас на очереди.

Возражения, — все оттуда же, из «политических» кругов — еще не умолкли. Содействие такому объединению, упрочению чисто материальной жизни эмиграции, не есть ли, говорят нам, содействие просто «обывательскому благополучию?». А оно заставит эмиграцию окончательно забыть всякую «политику» (т. е. смысл своего существования) и ускорит полный ее отрыв от России…

Такие возражения одинаково свойственны самым разным политическим кругам: и тем, где на эмиграцию совсем не надеются, считая нормой для нее пассивное ожидание впуска в Россию; и другим, где мечтают, о создании объединенных

«фронтов» для какой-то прямой деятельности, прямой борьбы с Москвой… из-за далекого рубежа.

Что ж, возражения эти имели бы, пожалуй, смысл, если бы… если бы только русская эмиграция была не тем, что она, в действительности, есть. И если бы, поэтому, борьба ее за свою жизнь не была борьбой и за жизнь России. Если бы дело зарубежного русского строительства не было, в то же самое время, и делом в России — делом России российской.

Почему это так, почему зарубежье, выполняя свою задачу, работает на Россию, — не раз уж было сказано. Но пока есть не услышавшие, нужно, должно быть, повторяться.

Зарубежная Русь, говорит Кочаровский, должна сознать свое посланничество.

Что это значит?

Мне припоминается, каким недоумением были встречены — несколько лет тому назад, на диспуте об эмиграции, — слова одного из ее защитников. Когда-то, сказал он, Петр, хозяин земли русской, посылал русских людей в Европу с твердым наказом не возвращаться, пока не научатся они делу, не наберутся в чужих землях нового ума-разума, «себе и родине на пользу». А что, если какой-то Хозяин и теперь послал сотни тысяч русских людей в чужие страны для того же, с тем же наказом, и не возвратит их, пока они дела, за каким посланы, не сделают, новой науке не научатся, — «себе и родине на пользу»?

В то время эта брошенная мысль ни до чьего сознания не дошла. Быть может, в образной или отвлеченной форме, нет ее и в теперешнем сознании эмиграции. Между тем, по существу, она чрезвычайно проста и реальна.

Когда Россия раскололась на зарубежную и российскую — обе части ее народа, и меньшая, и большая, оказались (как уже упомянуто) в абсолютно новых жизненных условиях. Одинаково новых, — и совершенно не схожих, различных по существу. Дорогой ценой, — потерей земли, — народ зарубежный приобретал человеческую «свободу». Российский, землю сохранивший, свободу потерял, и потерял в той степени, когда материальная и духовная жизнь уже почти не имеет образа «человеческой» жизни.

Разность потерь, разность судеб двух частей одной России, не ставит ли перед обеими и разные задачи в единой борьбе — за бытие общее?

Россия-земля проходит страшное испытание. Она приобретает опыт, которого не будет знать зарубежная Русь. Но и ей, зарубежной, послано свое испытание, и свой опыт в нем должна она приобрести. Все, чему можно научиться, что можно создать, добыть трудом и волею, живя в условиях свободы, все это зарубежный русский народ должен понести в Россию. Лишь с таким имением нужен он родной земле… так же, как земля нужна — ему.