La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

3

Уже несколько месяцев Давиде Сегре жил в Мантуе в родительском доме, откуда время от времени писал письма Нино. Теперь уже было совершенно ясно, что никто из его семьи, вывезенной в лагерь в 1943 году, не выжил. Бабка по материнской линии, старая и больная, умерла в пути. Дед и родители были умерщвлены в газовой камере в ночь приезда в Освенцим, а сестра, которой было тогда семнадцать лет, угасла в том же лагере через несколько месяцев (кажется, в марте 1944-го).

По-видимому, в доме все это время кто-то жил, потому что среди прочего Давиде увидел на стенах картинки, которых раньше не было. В опустевших комнатах, наполовину свободных от мебели, было порядочно пыли, но не слишком много беспорядка. Большая часть обстановки и семейные реликвии были кем-то похищены. Другие оставались на своих обычных местах, там, где Давиде привык их видеть. Например, кукла с жеманным выражением лица, которую его сестра держала на верхней полке шкафа, все еще сидела там, в своей обычной позе, с пыльными волосами и открытыми стеклянными глазами.

Некоторые из безделушек были знакомы Давиде с раннего детства. Подростком он стал испытывать неприязнь к этим заурядным вещам, постоянно находящимся перед глазами и говорящим о какой-то убогой вечности, а сейчас вид их, переживших своих хозяев, был ему почти отвратителен, но у него не хватало духа трогать их, переставлять на другое место. Он оставил все, как было.

Теперь в пятикомнатной квартире он жил один. Недавно в город вернулся его дядя, отец того младшего двоюродного брата, которого в Риме спрятали монахи. В свое время ему и его семье удалось спастись. Однако Давиде никогда не общался с родственниками, этот дядя был для него чужим, ему не о чем было с ним разговаривать, он избегал его общества.

Со времени их совместного пребывания в партизанском отряде Нино понял, что Карло-Петр с детства чуждался не только родственников, но даже родителей и сестры, потому что они принадлежали к буржуазной среде. В обычаях, которые в детстве ему нравились, он с возрастом все больше и больше стал находить их общий социальный порок, уродливый и обманный. Даже в мелочах: например, на бумаге для писем его отца было напечатано: «коммерческий директор»; его мать с гордостью везла младшую сестру на детский праздник, где веселились отпрыски высокопоставленных родителей, и обе они долго прихорашивались по этому случаю. Давиде не нравились разговоры за столом, их знакомые, почтительный тон сестры, когда она называла фамилии некоторых богачей, вид, с которым отец превозносил успехи сына в школе, а также словечки «пусик», «ангелочек», «сокровище», которыми награждала Давиде мать, даже уже и подросшего. Все это вызывало в нем почти физическую неловкость, как будто он отсидел ногу. И это ежедневное отвращение с годами постепенно превратилось в неприятие, которое было непонятно для его домашних, как законы другой галактики. Они жили, будучи уверенными, что все их действия являются порядочными и соответствуют норме, а Давиде всегда чувствовал в поступках и словах родителей еще одно свидетельство страшного извращения, которое отравляло мир и называлось «буржуазия». Это новое ощущение постоянного протеста было для Давиде неким опытом отрицания, который неизбежно обрекал ближних на его презрение. В возникновении расизма, то есть фашизма, он считал виновными также и своих родных.

Так, еще школьником старших классов Давиде начал ускользать из-под влияния семьи, ожидая возможности уйти из нее. Он старался как можно меньше времени проводить дома и всегда закрывался в своей комнате. На каникулах он в одиночку ездил по Италии как нищий цыган, однако отовсюду писал домой длинные темпераментные письма, которые его родные читали и перечитывали, как увлекательные романы. Давиде, первенец и единственный мальчик в семье, был любимцем родителей, которые приспосабливались к его желаниям; все считали его очень серьезным, спокойным, не капризным ребенком. Когда расовый закон закрыл евреям доступ в государственные учебные заведения, Давиде решил, что регулярные занятия ему больше не нужны и что он закончит образование самостоятельно. Родители, готовые на любые материальные жертвы, собирались отправить его в безопасное место за океан, подобно другим еврейским юношам его возраста, но он решительно отказался ехать, заявив, что родился в Италии и что его место теперь здесь! Переубедить Давиде было невозможно, его отказ казался неким бунтом, хоть и наивным, как если бы Давиде Сегре дали очень важное задание, которое он должен был выполнить на своей несчастной родине, а отъезд в нынешней ситуации представлялся ему дезертирством и предательством.

Именно в тот период, во время своих летних путешествий по Италии, Давиде повстречал в Тоскане анархистов и начал вместе с ними, под фальшивым именем, вести подпольную агитацию. В сентябре 1943 года немцы арестовали его по доносу осведомителя.

Теперь, по всей видимости, он прекратил всякую политическую деятельность и ни с кем не общался. Из всех своих бывших знакомых в Мантуе он стал разыскивать одну девушку, любовь его юношеских лет, обозначая ее в письмах к Нино с помощью начальной буквы имени «Г». Девушка эта, крещеная, не еврейка, старше его года на два, была его единственной настоящей любовью. Во времена, когда она встречалась с Давиде, это была красивая фабричная девчонка. В 1942 году она изменила Давиде с одним фашистом, а позднее, во время оккупации, спала с немцами. Потом она ушла с фабрики и уехала из Мантуи. Говорили, что в Милане после ухода немцев ее обрили наголо, как коллаборационистку, но в общем никто ничего толком не знал. Не было новостей и о ее родителях, много лет тому назад эмигрировавших в Германию в поисках работы. Как ни пытался Давиде узнать что-нибудь об этой девушке, никто ничего не мог ему сообщить.

У него больше не было знакомых, а его единственным корреспондентом был Нино, которому он писал довольно нерегулярно: то по два письма в день, то ни одного в течение нескольких недель. Нино отвечал ему в лучшем случае открыткой (написать письмо для него было мукой, лист бумаги и ручка напоминали ему о школе, у него тотчас же пальцы сводила судорога и по руке бегали мурашки). Нино выбирал цветные открытки, глянцевые, юмористические, писал только приветы и подписывался. Если рядом был младший брат, он, водя его рукой по бумаге, дописывал: «Узеппе». Нино не понимал, почему Давиде так задерживается в Мантуе: уезжая, он собирался пробыть там всего несколько недель, чем же он там занимается, один во всей квартире? Зная его, он думал: «Наверное, пьянствует». Время от времени он заявлял: «Поеду, привезу его», но его таинственные экспедиции на север и на юг от Рима пока не достигали Мантуи. Впрочем, Давиде обещал в каждом письме, что вот-вот вернется, как только получит какие-то деньги. Когда деньги кончатся (добавил он в одном из писем), он наймется поденщиком или рабочим на любую физическую работу, которая не позволяла бы думать. Он собирался заняться самым тяжелым, изнурительным трудом, таким, чтобы вечером, вернувшись домой, от усталости хотелось одного — свалиться на кровать… На этот счет Нино сильно сомневался: он помнил, как Давиде в день их приезда в Неаполь, выпив, рассказал ему о своих планах на будущее, которые строил с детства: самым главным в этих планах было написать книгу. Одной книгой, говорил Давиде, можно изменить жизнь всего человечества. (Он сразу же пожалел о своей откровенности, нахмурился и заявил, что пошутил; если бы он и собрался писать, то только порнографические истории.)

Кроме того, Нино узнал в свое время от Давиде, что тот уже пробовал стать рабочим, но попытка закончилась неудачей. Это случилось лет шесть тому назад, когда он только-только вышел из отроческого возраста. Его официальным статусом тогда было: неучащийся студент, так как по расовым законам он не имел права учиться ни в одном государственном учебном заведении королевства. Но для Давиде именно тогда начался период наивысшей активности, потому что, освободившись от занятий, он почувствовал прелесть свободы, хоть и полной риска. Уже давно в душе своей он решил посвятить себя революционной деятельности, и решение это стало обдуманным и окончательным (он скорее отсек бы себе руки, чем отказался от него!). Теперь, наконец, наступало время, когда можно было претворить это решение в действие.