Критикон

– Кто они? – спросил Критило. – Жрут как волки и молчат как ослы.

– Это те, – отвечал Ясновидец, – кто ничем не брезгует, многое терпит, даже укусы мух в щекотливую честь.

– Подумаешь, подвиг! Тяжко ли терпеть, когда тебя так потчуют.

– Ради того и терпят.

– Откуда же такое изобилие, любезный мой Ясновидец?

– Из рога Амальтеи [603]. Но пойдем отсюда – это все колдовские штучки средиземноморских сирен.

Перешли к другому столу, здесь уплетали самые изысканные блюда, все лучшее, что доставлялось в кладовые и на кухни, – свежую дичь, нежную, сочную рыбу. А ведь ни у кого из едоков ни доходов, ни вотчины, а вот ветчины вволю.

– Диво дивное, – говорил Критило. – Едят и пьют как короли, а сами-то голяки, ни поместий, ни доходов, ни 6э, ни мэ не знают, не трудятся, не изводятся, а гуляют и веселятся с утра до ночи. Откуда у них это, сеньор Ясновидец, скажите, ведь вы все видите?

– Погоди, – отвечал тот, – скоро поймешь, в чем секрет.

Тут в воздухе показались лапы, не атласные ручки, как прежде, а хищные когти-крючки – сновали туда-сюда и подкладывали то голубя, то кролика. Критило был поражен.

– Славная охота! – восклицал он. – Глядите, как задрали нос те, кто драли семь шкур! Вот что значит чудом кормиться.

– А разве не слыхал, – спросил Ясновидец, – что были люди, которым пищу приносили вороны да псы?

– Слыхал. Но то были святые, а это же бесы. Там было чудо.

– А здесь – секрет. Но все это мелочь сравнительно с тем, что пожирают другие, повыше сидящие. Подойдем к ним, уж там насмотришься чудес. Там иной проедает и десять и двадцать тысяч дохода, а когда сел за стол и лапу запустил в котел, всего-то у него и был один плащ, да и тот драный.

– Да, чудо чудное!

– А все – крохи с королевского стола. Вон тех видишь? – и Ясновидец указал на особ весьма видных. – Вот кто здорово жрет, целыми миллионами.

– Завидные желудки! Серебро глотают, точно страусы.

Покинули они эту палату и перешли в соседнюю, походившую на гардеробную. На поставцах, обитых московитскою кожей, стояли индийские корзины с богатыми, яркими одеждами, миланскою парчей, неаполитанским шелком, блистало золотое и серебряное шитье, а кто за все это заплатил, откуда оно – неведомо. Шла молва, будто гардероб был приготовлен для целомудренной Пенелопы, но достался Таис и Флоре [604]; шили, мол, для супруги честной, а попал к девке бесчестной. Миг – и все стало невидимым, покрылось мраком, колдовским туманом. Струились из больших фонтанов нити жемчугов для одних и струею лились слезы для других – для жены затворницы и для дочери скромницы; а рядом сверкали алмазные колье, так названные потому, что другим глаза колют. Зайдет сюда женщина, и глядишь – Гвинея [605] превратилась в Индию, осыпана рубинами да изумрудами, и ни мужу, ни брату это гроша не стоит.

– Откуда такое богатство, милый Ясновидец?

А он в ответ:

– Откуда? Из этих фонтанов. Вон они бьют, фонтаны жемчужные средь золотого песка, потешаясь над толпой глупцов.

Приходили сюда мужья и тоже наряжались по-княжески. Напяливали касторовые шляпы – с кислым видом глотнувших касторки. А жены-ветреницы кружевами кружили головы – и все уносило ветром. Повстречался здесь и чудо-рыцарь, да не один, а целая орава таких, что денег нет, а одеты-обуты, пьют-гуляют, – сплошное чудо!

– Как это понять? – говорил Критило. – Человек с приличным состоянием, с изрядными доходами, с землями родовыми и жалованными, едва сводит концы с концами, а эти, которым и голову приклонить негде, щеголяют, красуются, чванятся?

– Все очень просто, – отвечал Ясновидец. – У этих-то град не побивает виноградники, туман не ложится на поля, разливом не сносит мельницы, в стадах не бывает падежа, горя-беды они не знают, живут себе припеваючи.

Было на что посмотреть, и в палате даров, что даются недаром. Немало дивились странники хитрым способам, какими вручались взятки, извилистым путям, коими двигались подкупы: дорогой.медальон – «для вашего благочестия»; ценная вещица – «так, приятный пустячок»; золотой сосуд – «в знак благодарности»; корзиночка с перлами – «с глубоким почтением»; блюдо с дублонами – «чтоб легче сошло кровопусканье», жилы опорожнятся, кошель наполнится; жирный окорок – подмазать; каплуны – угостить; сласти – полакомиться.

– Сеньор Ясновидец, – спросил Критило, – почему в былые времена подарки выпадали изредка, а ныне градом сыплются?

– О, – отвечал тот, – вполне понятно! На ком бремя чинов, на того и бремя даров.

И надобно еще заметить, что все возникало из воздуха и растворялось в нем же.

– Странный дворец! – возмущался Андренио [606]. – Без труда и хлопот люди едят и пьют, наряжаются и щеголяют, шагу не ступив и пальцем не шевельнув. Поразительное волшебство! А ведь кое-кто уверяет, что заколдованных замков нет на свете, и когда в книгах о них пишут, многие смеются и издеваются. Сюда бы этих умников, посмеялся бы я над ними!

– Меня же всего более удивляет, – говорил Критило, – как люди тут становятся невидимками, и не только маленькие и слабенькие, это бы не мудрено, – но весьма большие и могучие, которых, кажется, никак не спрячешь; не только тощие и прибитые, но и готы гордые [607], – не видно и не слышно, и духу их нет.

– О да, попробуйте к кому-то обратиться – ни за что не увидите, не добьетесь аудиенции, их сиятельства никогда нет дома. Так некий проситель и сказал: «Когда ни приду, дома нету. Неужто он не ест, не спит?» А уж коли речь о том, чтобы тебе долг уплатили или взаймы дали, – год ходи, не застанешь.

Были и такие, что увиливали от пришедшего, крича так, чтобы он слышал:

– Скажи ему – меня нет дома.

Женщины в дымчатых мантильях такого дыму напускали, что их, невидимок, собственные мужья и родные братья на улице не узнавали.

Видимо, от невидимок исходили слухи, порой весьма оскорбительные; кто их распускал, откуда вышли, – неведомо. Каждый говорил:

– Так люди говорят, не я первый сказал.

Куплеты и памфлеты по рукам ходили, а оригинала никто не видел. Объявлялись сочинители, коих давным-давно похоронили, ан нет – писаки еще выпускают книги и весьма занятные, когда и память о них заглохла. Проникают в самые укромные уголки, альковы и кабинеты; там находят тени всевозможных привидений и домовых, чинящие немалый вред, ибо губят добрую славу и пятнают честь. Чернилами своими эти писаки чернили солнца, искали чертей в чертах ангельских, благо сказал кто-то, что красавицы – это бесы с лицами женщин, а уродины – это женщины с рожами бесов. А невидимки-домовые были там презлобные, швырялись камнями не глядя, не стараясь угодить – и впрямь не угождали, любая честь от их камней вдребезги. И заметим, самые дикие бесчинства свершались шито-крыто, умысла не угадать, руки не видать; причины того, что творилось, называли совсем по-иному, истинные причины скрывали. То и дело падали черные бобы [608], и многие оставались на бобах, а кто бросал, не видно, неведомо. Виновником бывал и ближайший друг, видно, потому-то правильно советовал мудрец не есть бобов [609] – они для пищеварения вредны и малопитательны.

– Теперь ты убедился, – сказал Ясновидец, глядя на всю эту неразбериху, на эту игру в невидимки, – в правоте другого мудреца, хотя многие ученые над ним трунили и насмехались.

– Что же говорил этот стоик?

– Что на самом деле предметы не имеют цвета, что зеленое не зеленое, красное не красное, все зависит от расположения поверхностей и от освещения.

– Странный парадокс! – сказал Критило.

На что Зрящий: