Критикон

– Бог тебе в помощь в твоем ясновидении! – сказал Андренио. – Ты и впрямь все насквозь видишь.

– Это что! Погоди, сейчас еще пуще удивлю. Я вижу и узнаю, у кого есть душа, у кого ее нет.

– А разве бывают люди без души?

– О да, и их немало, причем разных видов.

– Как же они живут?

– Живут в дифтонге жизни и смерти. Вместо души пустота, как в кувшине, и сердца тоже нет, как у зайца. Короче, вмиг постигаю человека с головы до ног, исследую изнутри и снаружи и определяю – для многих, правда, и определения не подберу. Ну, что скажете о моем даре?

– Замечательно!

– Хотел бы я знать, – спросил Критило, – природный он или выработан искусством?

– О, усердия было приложено немало. И знайте, свойство подобных способностей – при близком общении передаваться другим.

– От такого дара сразу отказываюсь, – сказал Андренио. – Не желаю быть ясновидящим.

– Почему же?

– Да ведь ты сам показал, как это неприятно.

– Что ж ты увидел тут неприятного?

– Разве не противно глядеть на мертвых в гробах, пусть гробы и мраморные и на семь стадиев [597] схоронены под землей, видеть ужасные оскалы, кишащих червей, страшную картину разложения? Нет, нет, боже избави от такого трагического зрелища, будь то сам король! Говорю тебе, месяц не смог бы ни есть, ни спать.

– Плоховато ты понимаешь! Мертвецов мы не видим, там и видеть-то нечего – все обратилось в землю, в прах, в ничто. Меня, напротив, страшат живые, от мертвых я никогда зла не видел. Настоящие мертвецы, которых мы видим и от которых убегаем, это те, кто на своих ногах ходит.

– Мертвые – как же они ходят?

– Увидишь сам. Ходят меж нами и испускают чумной смрад зловонной своей славы, дурных своих нравов. О, сколько их, насквозь прогнивших, с дыханием вонючим! У других все нутро источено – мужчины без совести, женщины без стыда, люди без души; с виду личности, а на самом деле – мертвые души. Вот эти-то и внушают мне страх чрезвычайный, порой волосы встают дыбом.

– Послушать тебя, – сказал Критило, – так ты, наверно, видишь и то, что в каждом доме стряпается.

– А как же, и, надобно сказать, блюда частенько препротивные. Я вижу злодейства потаенные, что свершаются в укромных углах; вижу блудодейства сокровенные, что потом вылетают через окно и пускаются порхать из уст в уста на позор блудодеям. А вот еще, вижу, у кого есть деньги, и хохочу от души, когда смотрю на иных, что слывут богачами, денежными тузами, а я-то знаю, что сокровища их призрачны, сундуки как у Великого Капитана, и счета такие же. Других почитают кладезями учености, а стоит мне подойти и приглядеться, я вижу, что дно кладезя сухо. Что же до подлинной чести, не вижу ее ни в одном месте. Итак, от моего взора ни замка, ни затвора – письма и записки, хоть за семью печатями, читаю свободно, и смысл мне ясен, лишь посмотрю, кому писаны и кем посланы.

– Теперь я не дивлюсь, – сказал Критило, – что стены слышат, особливо во дворцах, где они – сплошные уши. В конце концов, ничего не скроешь, не утаишь.

– А что ты видишь во мне? – спросил Андренио. – Есть ли что дельное?

– Э нет, не скажу, – отвечал Ясновидец. – Что вижу, о том молчу – кто много знает, тот не болтает.

Оба странника, восхищенные и завороженные, смотрели, как их спутник делает удивительнейшие открытия. Вот увидели невдалеке от дороги странное здание – по волшебной красоте казалось дворцом, по шуму изнутри – торговой биржей, по глухим стенам – узилищем: ни окон, ни дверей.

– Это, верно, здание не простое, какой-то дифтонг? – спросили они.

Ясновидец в ответ:

– Стыд и срам, вот что это такое.

Едва вымолвил он эти слова, из дома того вышло – неведомо откуда и как – чудище безобразное, помесь человека и коня, из тех, кого в древности именовали кентаврами. В два скачка кентавр очутился с ними рядом и, сделав два-три вольта, подскочил к Андренио, схватил его за волосок – для случая и волоска достаточно, а для страсти и того не надобно, – взвалил себе на круп и в единый миг крылатый этот полуконь (беда всегда на крыльях летит) вернулся в свой лабиринт обыденный, вертеп повседневный. Друзья Андренио закричали, но тщетно – кентавр мчался быстрее ветра и, выйдя неведомо откуда, туда же утащил Андренио, чтобы заточить в вертеп всяческой мерзости.

– О, гнусный насильник! – сетовал Критило. – Что это за дом, или, вернее, содом?

И Ясновидец со вздохом ответил:

– Сие здание стоит не в назидание, это западня казней с сотнями козней, заводь старости, семинарий обмана, – сказать короче, это дворец Кака и его приспешников; ныне они живут отнюдь не в пещерах.

Много раз обошли они здание кругом, но не смогли отличить фасада от зада; сколько ни глядели, сколько ни искали, – ни входа, ни выхода. Изнутри доносились хохот и топот. Критило уверял, будто слышит голос Андренио, только непонятно, что говорит и каким образом туда вошел; сильно опечалился Критило и уже отчаялся проникнуть в это здание.

– Мужество и терпение! – сказал Ясновидец. – Знай, скоро пройдем туда – и без труда.

– Но как? Ведь не видать ни входа, ни выхода, ни единой щелочки или дырочки!

– Тут-то и покажет свои чудеса наука придворная. Разве не случалось тебе видеть, что люди, неведомо как, проникают во дворцы, всем завладевают и повелевают? Не видел ты, как в Англии сумел пролезть сын мясника [598], чтобы устроить бойню знати; а во Франции такой Пернон [599] нашелся, что и пэрам стало скверно. Не случалось тебе слышать вопросы простаков: «Скажите на милость, как этот проник во дворец, как он получил сан и должность, за какие заслуги, за какие услуги?» В ответ только плечами пожимать; ведь те, наверху, вас прижимают, рот зажимают. Сейчас тебя туда введу.

– Как? Ведь я и не стыдливый и не счастливый [600].

– Войдешь туда, как Педро в Уэску [601].

– Ты о каком Педро?

– О славном, который ее завоевал [602].

– Увы, я не вижу ни окон, ни дверей.

– Найдем какую ни на есть – не пускают через парадную, иди через заднюю.

– Но я и такой не угляжу.

– Ничего, иди в дверь пролаз – таких дверей много.

И Ясновидец оказался прав – пролазничая, они вошли без всяких усилий. Очутившись внутри, принялись бродить и кружить по обманным чертогам, примечая всяческую чертовню странную, но в мире распространенную. Слышали голоса многих, хоть никого не видели; с кем говорят, не знали.

– Чудное волшебство! – удивлялся Критило.

– Надобно тебе знать, – сказал Ясновидец, – что входящие сюда, стоит им только захотеть, становятся невидимы и действуют незримо. То и дело здесь раздаются выстрелы из-за угла, летят откуда-то камни в твой огород, слышатся неведомо чьи голоса – все делается исподтишка, за спиною осудят тебя и ославят. Но так как в зрачках у меня человечки не слепые, а зрячие, я все это вижу – в том-то и состоит искусство ясновидца. Иди за мной – увидишь жестокие козни и чудные способы жизни, а заодно поищешь своего Андренио.

Ясновидец повел Критило в первую палату, просторную, привольную. Имела она в ширину сотни четыре шагов, как сказал некий герцог, хвастая одним из своих дворцов. Слушавшие его сеньоры спросили со смехом: «Тогда сколько же она имеет в длину?» И, желая поправиться, герцог ответил: «Да, наверно, шагов полтораста». Уставлена была палата французскими столами, на которых лежали немецкие скатерти и испанские яства, обильные и обманные, – откуда и как появлялись, не увидишь, не поймешь. Время от времени показывалась, однако, пара прекрасных белых рук в перстнях с алмазами чистой и мутной воды; двигаясь по воздуху, они без роздыху подавали на стол лакомые блюда. За пир садились гости не честные, но званые; усердно раскрывая салфетки, не раскрывали рта: ели молча – вот каплун, вот куропатка, павлин и фазан, все за счет твоего феникса, не плати ни гроша, ни полушки, и не любопытствуй, откуда блюдо, кто его доставил.