Эмма

Черты его лица окаменели. Он не стал урезонивать меня в присутствии развесивших уши слуг, но его молчание было красноречивее самых суровых упреков. Выдержав долгую паузу, в которой выразилась вся глубина его недовольства, он сказал, указывая на экономку:

— Миссис Ноубл будет прислуживать вам. Медлить нельзя — потерянная минута может стоить жизни.

Лица слуг, оленьи морды, фантасмагорические доспехи — все словно хотело сказать: «Ты должна была это предвидеть». Испуганная и униженная, я сдалась. Должно быть, миссис Ноубл решила отвести меня в мою комнату, потому что я осознала, что покорно иду рядом с ней по парадной лестнице, но прежде я снова опозорила себя, издав крик ужаса при виде чудовищной скульптуры Флаксмена [3] «Гнев Афаманта», поставленной в огромном холле среди охотничьих трофеев и средневекового оружия. Экономка распахнула дверь и объявила гробовым тоном:

— Мадам, парадная спальня.

Это прозвучало так торжественно, словно она привела меня на аудиенцию. Вчера такая забавная мысль заставила бы меня улыбнуться, но нынче мне казалось, что я навсегда разучилась улыбаться. Она предложила прислать ко мне горничную, но я отказалась, предпочитая подождать, пока прибудет Энни, ехавшая за моим фаэтоном в повозке с вещами.

Я ждала и ждала, но Энни так и не появлялась. Наконец, я спросила молоденькую горничную, совсем еще девочку, которая принесла горячую воду, не прибыла ли повозка с вещами.

— Нет, — ответила она, разглядывая меня, — и мы никак в толк не возьмем, почему бы это, разве что…

— Разве что?.. — переспросила я, чувствуя, как беспокойство мгновенно перерастает в страх.

— Разве что лошадь потеряла подкову или еще что, — пробормотала она, запинаясь от столь великого смущения, что я догадалась: она боится, что на повозку налетел катафалк. Я не стала больше ни о чем расспрашивать, а принялась готовиться к праздничной трапезе, которую мне предстояло вкушать в одиночестве. На душе у меня было так тяжело, что не хотелось менять дорожное платье на подвенечное, лежавшее в моем саквояже. Да и зачем бы я его надела теперь?

В ответ на требовательный звук гонга я спустилась вниз и расположилась под тяжелыми взглядами старых семейных портретов, замечательных, главным образом, своими выпученными глазами. Мне подали целую вереницу блюд, но я не в силах была притронуться ни к одному из них. Встав из-за стола, я немного посидела в величественной гостиной, где впервые увидела портреты своих пасынков и падчерицы. Трехлетний Гай, круглолицый, розовощекий бутуз, пока не имел каких-либо выраженных признаков индивидуальности; у Лоуренса, которому почти исполнилось двенадцать, был смелый, решительный, но добрый взгляд; тринадцатилетний Августин казался холодным и замкнутым; десятилетняя Эмма выглядела старше своих лет, она была черноволоса и замечательно красива опасной, властной красотой. Ее глаза, хотя и не выпуклые, как у предков, смотрели таким же, как у них, тяжелым взглядом, и это так на меня подействовало, что я перебралась в другую часть залы, где меня не мог достичь ее сверлящий взгляд. Я сидела там с растущим беспокойством, ожидая новостей от Энни. Ее все не было, и вызванная мною миссис Ноубл не могла сообщить ничего утешительного. Она выразила надежду, что никакого несчастья не случилось. «Но когда по дороге несется такой вот Билли Джонс, можно ли быть в этом уверенным? — прибавила она. — Ясное дело, что-то стряслось и задержало повозку, и значит, Энни, Оукс и Блант заночевали где-нибудь в дороге».

Вообразив, как все трое лежат в беспамятстве где-то на дороге, я стала просить ее послать кого-нибудь на розыски. Но она полагала это излишним, так как мистер Чалфонт, проезжая по дороге, не мог не заметить потерпевших, а значит, уже позаботился об их благополучии. Повторив еще раз свои утешения и заверив меня, что Энни и двое мужчин благополучно расположились где-нибудь в гостинице, она удалилась в свои апартаменты.

После ее ухода я, сколько могла, тянула и не ложилась спать. Но нельзя было откладывать это до бесконечности, и, в конце концов, я медленно и неохотно проследовала в спальню, внушавшую мне какую-то особенную неприязнь. На несколько минут я задержалась в дверях, вглядываясь в мрак, едва рассеиваемый тусклым светом двух высоких свечей, стоявших на туалетном столике. Я знала, что двери, а их было четыре, вели в гардеробные или к шкафам, но не могла не думать о том, что эти самые шкафы и гардеробные, возможно, населены призраками, которые, того и гляди, появятся оттуда. Что касается роскошного ложа с плотно задернутым пологом, я бы не поручилась, что там никто не прячется. И тотчас меня пронзила мысль: «В этой кровати скончалась моя предшественница».

По правде говоря, не знаю, как я себя принудила войти и закрыть дверь. Помню только, что рухнула на диван и, скорчившись, ждала, пока бледная заря не заглянула робко в окно и не постучалась горничная. Наверное, я задремывала порой от усталости, но, кажется, не спала всю эту бесконечную ночь. Не отрывая глаз от полога кровати — длинного, доходившего до самого паркета, я судорожно сжимала резное деревянное изголовье дивана — все мускулы были напряжены, в любую минуту я готова была вскочить и с криком убежать из этой комнаты. Кто еще, какая невеста на свете провела таким же образом свою первую брачную ночь?

Наутро я была бледнее привидения, и хорошо, что все мое время было так заполнено делами, что некогда было обращать внимание на многозначительные кивки и перешептывания окружающих, которых горничная не преминула оповестить, как молодая хозяйка провела ночь. Я получила записку, что повозка с багажом и в самом деле столкнулась с катафалком, промчавшимся мимо нее без остановки, опрокинулась в канаву и потеряла колесо. Роберт Оукс отделался кровоподтеками и ссадинами, моя бедная Энни сильно ушиблась при падении, а Джеймс Блант сломал руку. Все трое появились в полдень, кипя от возмущения, вид они имели самый жалкий и нуждались в помощи. Я целый день готовилась к их появлению, потом устраивала, успокаивала, старалась обеспечить всем необходимым. Учитель и гувернантка, вернувшиеся после выходного, внушали не меньшее сочувствие, чем жертвы столкновения с катафалком. Они объяснили, что оба старших мальчика находятся под безграничным влиянием Эммы, которую характеризовали так, что слова «упрямая», «своевольная» и «грубая» были самыми мягкими из сказанного. Они повторяли вновь и вновь, что их питомцы остались без присмотра не по их вине: от мистера Чалфонта прибыла срочная записка — он приказал предоставить детям полную свободу, чтобы они насладились ею в последний день, прежде чем попадут «под мачехино иго»!

Сколько я ни повторяла мистеру Гарланду и мисс Лефрой, что винить их в случившемся было бы несправедливо, их это не утешало. Они продолжали терзаться, ходили с вытянутыми лицами, что отнюдь не помогало мне воспрянуть духом.

Бесконечно тянувшийся день стал клониться к вечеру. В сумерки прибыл фаэтон, из которого вышел только мой муж.

Встретив горячую поддержку дедушки и бабушки, дети наотрез отказались возвращаться в Груби-Тауэрс, пока я там нахожусь. Верный своему слову мистер Чалфонт оставил их в Парборо-Холл у мистера и миссис Грэндисон, которые были счастливы взять на себя заботу о своих дражайших внуках, поскольку и сами были чувствительно задеты — о чем я только тогда узнала — вторым браком зятя.

Холодны и немногословны были объяснения, которыми удостоил меня мистер Чалфонт. Немудрено, что большую часть вечера он провел с учителем и гувернанткой, обсуждая разные шаги, которые нужно было сделать для блага детей, разыскивая игрушки, спортивное и охотничье снаряжение и книги, которые они пожелали иметь при себе и просили прислать завтра с каретой. То был пространнейший перечень, и немало трудов потребовалось, чтоб разыскать сотни запропастившихся куда-то мелочей.

Возвратившись, наконец, в гостиную, где я дожидалась его в одиночестве, мистер Чалфонт перебил меня властным тоном, когда я сквозь слезы выразила свои сожаления и надежду, что чувства детей еще, может быть, переменятся: