Возвращение «Back»

— Ну вот, видите, что вы натворили, — всхлипнула она. — Что, довольны? Уходите же, прошу вас.

— Роза, милая, ты не в себе.

— Никакая я вам не Роза, — всхлипнула она. — И никогда не была ею, и не могла быть ни на секунду. Да будь проклят тот день, когда этот человек стал моим отцом! — вырвалось у нее — не то слова, не то рыдания. — И даже не дал мне своей фамилии! — она захлебывалась в слезах. И громко, как в трубу, высморкалась.

Чарли чувствовал себя подавленным, разбитым, смущенным, почти счастливым.

— А что же твоя мать — миссис Грант?

— Довольно! — закричала она. — Довольно! Я вас не просила обсуждать мою личную жизнь! — тряся его за плечи. — Убирайтесь вон! — и вытолкнула за порог.

Напоследок, перед тем как за ним захлопнулась дверь, перед его глазами мелькнула кошка — хвост трубой, она бесшумно — топ-топ, топ-топ — утаптывала коврик.

Споткнувшись о порог, он вывалился на улицу и заковылял, куда глаза глядят, часами кружа по городу, ни разу не посмотрев вслед проходящим девушкам.

Глава 7

Он любил Розу, любил отчаянно и безнадежно.

На следующий день он не явился на работу. И даже не предупредил. В конторе не знали, что и подумать. Все это время после возвращения он был таким добросовестным. И ему простилось.

Тем не менее, дабы не вызывать подозрений у миссис Фрейзер, он вышел из дому в обычный час. Постель его, что ночью превратилась в беспокойную могилу [12], свято хранила тайну и ни о чем, ни о чем не поведала горничной Мэри.

Он бежал от Розы, но образ ее являлся всюду — в корзинах цветочницы, в прозрачных отражениях витрин, на пыльных полках букиниста, в подборке прозы мисс Роды [13] Броутон, в раскрытом томике «Растущей, как цветок» [14]; в лавке продавца семян с этикеткой «Роза Картера», болтавшейся на носике лейки.

Ведь она отвергла его, указала ему на дверь. И жизнь его стала пыткой.

— Чертовы попрошайки, слетелись, как мухи на мед! — услышал он за собой.

И он увидел Розу — как однажды давным-давно, в тот день, когда уехал Джеймс, — обнаженная, в лучах заката, она стояла на кровати, такой мягкой, что почти утопала в ней, его Роза, она смеялась и подпрыгивала, пришлепывая к потолку комаров, и копна ее пышных, озаренных, волос вздрагивала, как пламенеющая на закате роза.

Он почти бежал, выбиваясь из сил, волоча за собой культю, скорее прочь, и только сильнее припадал на костыль.

Роза, которую он когда-то любил, которую нельзя объяснить словами.

— Видать, на войне ногу-то оставил, — другой голос.

И он увидел Розу — как однажды давным-давно — и паучка на тыльной стороне ладони, и непослушный локон, норовящий пощекотать ей нос, а знаешь, сколько у паучков лапок, она знает, она все смеялась, да, рыжие паучки приносят счастье, это к удаче, милая, дорогая Роза.

Он забылся, потерял счет времени.

Когда очнулся, то удивился, что день продолжается. Он понял, что стоит перед витриной и не отрывает глаз от темного бордового пальто, и, как всегда, думает о карточках. Откуда-то, кажется, из соседних дверей, лилась знакомая мелодия. Она вывела его из забытья. Ханисакл Роуз. И он проклял себя за то, что забыл свою Розу. Но надо найти Гранта, прямо сейчас, во что бы то ни стало. Зачем, почему этот злодей, вышедший из преисподней, отправил его к ней? Что у него за цель? Или все они в этом семействе выжили из ума? И снова использовали его как подопытную мышь? Произвели над ним вивисекцию? У Розы наверняка были причины вести себя так, не зря же она его прогнала. Во всем виноват Грант.

Перед телефонной будкой выстроилась длинная очередь, из нее как раз выходила девушка. Чарли, не соображая, что делает, кинулся к седовласому мужчине:

— Прошу прощения. Сделайте милость. Я только из Германии. Из лагеря для военнопленных. У меня деревянная нога.

И, не дожидаясь, ворвался в кабину. Набрал номер. Сквозь стекло он видел, как седовласый обратился к толпе, все повернулись к его ноге, но Чарли не понимал, почему. Ему казалось, он простоял там уже несколько часов.

Однако, услышав голос мистера Гранта, Чарли растерял весь пыл. Его парализовала ярость. Старик Грант повторил: «Я слушаю». Чарли выдавил дважды: «Слушайте…». И промолвил: «Это Саммерс».

— А, это ты, сынок, — мистер Грант вернулся. — Немного не вовремя, — ужалил он. — Мать неважно чувствует себя с утра. С минуту на минуту придет врач. Так ты пошел по этому адресу. Признаюсь, я надеялся, что уважишь мою просьбу. По крайней мере, я считаю, что заслужил такое отношение. Если ты понимаешь, что я хочу сказать. Да. Я особо подчеркнул, чтобы ты не проболтался, откуда у тебя адрес.

Ты мерзавец! — думал Чарли. Но молчал, слушал его дальше.

— Что ж, сынок, ты сделал все в точности наоборот, — продолжал мистер Грант. — Слушай, это врач. Я должен идти. Но знай — да, да, иду! — это просто… а, впрочем, бог с тобой… всего тебе доброго, — мистер Грант повесил трубку.

— Мерзавец, мерзавец, мерзавец, — Чарли грозился в глухую трубку. В окно постучали. Тот самый седовласый, он недовольно качал головой.

Чарли очнулся далеко, около какой-то церкви. У входа висел плакат. «Подай [15], Господи!» и там еще что-то о верном слуге.

Увидав, он пошатнулся. «Мерзавец!» — закричал он.

Он все связал в уме. Эта миссис Фрейзер и дом в Редхэме. И его озарило. Срочно бежать и поговорить с ней. Она в заговоре с мистером Грантом. Не иначе, как торговля белыми рабами.

Он оглянулся в поисках такси, к черту деньги, если нельзя ждать ни минуты, выскочил навстречу кэбу, наперерез машинам — раненая сорока — хлоп-хлоп — вверх, вниз — беспомощно вздымает крылья, пытается взлететь. Но такси было занято. Чарли поскакал назад, на остров посреди дороги, облокотился о светофор, вскидывая, вскидывая руки, завидев такси. Полицейский подозрительно к нему присматривался.

Наконец, поймал.

Дал адрес, подался вперед, приник к ветровому стеклу, потому что миссис Фрейзер могла пойти в магазин. Хотя до дома была еще миля. Поскольку ждать нельзя ни минуты. До этого он за всю жизнь лишь пару раз брал такси, не более.

Горничная Мэри сказала, что хозяйки нет, должно быть вышла за продуктами, и объяснила, где найти лавку зеленщика. По слухам, туда завезли свежие овощи. Он заковылял к магазину, почти бегом, растрепанный, взъерошенный, на него оглядывались на улице. И вдруг, посреди длинной очереди, она — тонкая почерневшая статуя.

Она заговорила первая.

— Мистер Саммерс, — задребезжало у него в ушах, — что вы здесь делаете в рабочее время? Только не говорите, что эти ужасные новые бомбы разнесли вашу контору в щепки.

Она говорила громко, неестественно громко, на всю очередь, специально, чтобы ее было слышно. Но никто не повернулся. Все женщины, как завороженные, смотрели в одну и ту же точку, на овощи, что таяли буквально на глазах, не успевая попасть в их дряхлые кошелки, смотрели, будто желали пришпилить, пригвоздить, пронзить их длинными — как от зрачков до самого прилавка — стальными шпильками — все эти вожделенные бобы, горох, стручковую фасоль и нечто — там под прилавком, что у других уже лежит на дне корзин, и ни одна из этих счастливиц не проболталась. И каждая была готова ждать, надеясь на редеющий запас чего-то, — забытого, желанного — вцепившись в эту тайну железной хваткой старых изнуренных глаз.

— Если вы будете достаточно находчивы, то пройдете с этим вашим боевым увечьем без очереди, и сделаете за меня покупки, — она лукаво улыбнулась. — Скажу, что вы мой племянник, только из Германии с… что там у вас? На первый раз они простят и пропустят.

— Никогда, — он забыл про телефонную будку.

— Да что с вами, мистер Саммерс? — понизив голос. — С вами что-то не так. Посмотрите на себя.