Звезды Маньчжурии

Мне как-то дико сознавать, что отклонение от намеченного нами пути было вызвано простым обломком камня, на который я же и предложил Кострецова сесть отдохнуть!.. Это произошло на унылой дороге, в безлюдной местности, на пятый день пути.

Кострецов сел было, но, посмотрев на камень, торопливо стал сбивать с него мох каблуком.

— Смотрите! Ибис 4… священная птица древних египтян! — воскликнул он в волнении, указывая на расчищенное место.

— Да, действительно, похоже на птицу с длинным клювом, — сказал я, разглядывая высеченный на камне знак. Но почему ей не быть журавлем?

— Журавлем? — воскликнул Кострецов, — журавлей не высекают вместе с изображениями полумесяца и диска… Только Тот, лунный бог египтян, удостаивается этих знаков… Его же называют Измерителем, мужем божественной Маат… Греки отождествляли его с Гермесом Трисмегистом… Гармахис, Бакхатет…

Имена богов и демонов в фантастическом танце заплясали вокруг меня, пока я упорно раздумывал, — на что они мне и ему, людям без родины и денег, которым больше всего следовало бы задумываться о целости своих сапог и о своих тощих животных.

Кострецов вдруг оборвал свою речь и задумчиво произнес:

— Всегда так: когда ищешь — не находишь, а когда не ищешь — приходит… Дикая случайность!..

И тут же, немного подумав, он заявил, что дальше не пойдет: ему, видите ли, нужно произвести тут кое-какие исследования, ибо знак ибиса в Китайском Туркестане как раз подтверждает вывод, к которому он пришел в Египте, занимаясь раскопками… Само собою разумеется, он не может посягать на мою свободу и отнюдь не требует, чтобы я тоже оставался. Чтобы облегчить мое дальнейшее одиночное путешествие, он просит меня принять часть имеющихся у него денег…

Пока он говорил, разительная перемена совершалась на моих глазах: этот человек, с которым я прошел такой длительный путь ужаса, страданий белого движения, с которым проводил бессонные ночи в партизанских засадах, мерз и голодал, делясь последним, — этот человек превращался в чужого, страшно далекого от меня незнакомца, кому моя дружба и присутствие сделались излишними… Боль и досада — вот, что я ощутил!

— Знаешь! — сказал я ему немножко хрипло, — оставь свои деньги при себе и знай, что для меня (я сделал ударение на «меня») не существует таких неотложных дел, ради которых приходилось бы бросать старого товарища черт знает где!.. Пусть это делают другие, а я… я остаюсь, пока не кончатся твои… как бишь? — изыскания!

Мои слова подействовали: Кострецов сказал, что он, может быть, не так выразился, как следовало между друзьями… Но он очень благодарен мне за мое решение… Пока что он воздержится от объяснения, потому что изыскания могут еще ничего не дать, и тогда он попадет в смешное положение… Но если получится хоть какой-нибудь результат, он все объяснит!

— А теперь… — тут он достал из сумки какой-то мелко исписанный листок и, посмотрев его, простер руку на юг, — нам придется свернуть вот куда!

Велико же было мое удивление, когда, пройдя некоторое расстояние в сторону, я убедился, что идем мы по еле заметной тропе или, вернее говоря, по слабым следам людей и животных.

— Да, это так — мы на пути! — уверенно кивнул мне Кострецов, заметив мое удивление.

Первые проведенные в дороге сутки выяснили, что мы не единственные, движущиеся в этом направлении: перед самым закатом нам попался пожилой сарт. Помню, когда я вглядывался в него, у меня невольно возникла мысль, что более совершенно выраженного страдания я не видел ни на чьем лице. А приходилось мне видеть немало трепещущих жизней, которые извивались под вонзающимися в них когтями смерти… Но в тех больше было мучительного страха! Здесь же, напротив, эти эмоции совершенно отсутствовали, оставив место лишь придавленности, безысходному горю и такому отчаянию, которому человек уже не в силах помочь…

Странно: Кострецов, так же пристально, как и я, разглядывающий путника, торжествующе выпрямился, и, точно получив какое-то подтверждение своим догадкам, уверенно бросил мне:

— Я еще раз говорю: мы на правильном пути!.. Второго путника или, вернее говоря, группу путников, я видел ночью. Кострецов крепко спал, но я сквозь сон услышал пошамкивание, какое время от времени издает усталый верблюд.

Мы спали средь камней, возле дороги. Осторожно приподнявшись на локтях, я выставил голову ровно настолько, чтобы видеть. Светила Луна, и на меня тотчас же упала черная тень женщины, восседавшей на верблюде. Ее сопровождали двое пеших погонщиков, которых я не мог хорошо разглядеть. Но зато ее я рассмотрел…

Девушка или женщина — я не знаю, — по своему типу не напоминала ни одной из знакомых мне восточных народностей; она была красива какою-то надломленною красотою, в которой усматривалась трагическая обреченность.

И опять та же печать невыносимого страдания на лице, какую я уже видел в этот день!

— По этой дороге идут только печали и… мы! — прошептал я испуганно и поспешил уткнуться в жесткую землю, чтобы уснуть.

2

По мере дальнейшего продвижения все безрадостней становилась местность; исчезли холмики, овражки, редкие кустарники, отсутствовали и животные, которые до сих пор иногда оживляли пейзаж. Словно между двумя жерновами мы шли по безотрадной земле, придавленные сверху холодным велением неба. Великий Художник, сотворивший прелестнейшие уголки земного рая, — Тот Самый, Кто даже пустынные полярные моря покрыл плавающими сооружениями из голубоватого льда причудливых форм и стилей, — здесь бессильно охваченный усталостью и внезапной тоскою, молча прошел эту равнину, даже не подумав коснуться ее могущественным резцом…

И все-таки на ней оказалось кое-что. Оно вынырнуло в знойном трепетании воздуха, окрашенное далью в призрачные цвета марева: длинный, низкий холм, пологий с обоих концов и почти горизонтальный сверху. Гигантская выпуклость равнины с почти геометрически-правильными линиями, синяя от толщи разделяющего нас воздуха, она застыла, как грудь великана, внезапно приподнятая воздухом.

По мере приближения к холму мною овладело мучительное чувство, что на этом пьедестале чего-то не хватает… Я силился придумать, чего именно не доставало, пока ясно не ощутил, что тут должен находиться храм… Да, да, языческий храм какому-то страшно одинокому духу земли, ищущему уединения, где мог бы он, никем не тревожимый, возлежать облаком и из века в век жадно прислушиваться к шепоту Космоса, полного далекого гуда рождающихся и погибающих миров…

Я почти видел этот храм: овальное основание, колоннада со всех сторон: плоская крыша без всяких щпицов и башенок, — только зубчатый карниз; весь он сосуд, отверзший небу, ухо земли!

Лишь поздно вечером дотащились мы до холма, и тут, надо сказать, он меня изрядно разочаровал: изрытый морщинами, с несколькими пятнами кое — как возделанной земли и жалкими мазанками, меж которых виднелось что-то, похожее на кумирню, ветхую, как сама смерть, он поражал дикой затхлостью. Но там и сям валялись обломки циклопической постройки — стало быть, тут раньше был храм!

У полуразрушенных ворот кумирни спал вратарь, пропустивший нас с самым безразличным видом.

Не встретив во дворе ни одной души, мы сами устроились на ночлег в одной из пустовавших глиняных мазанок.

— Теперь я знаю, мы пришли! — сказал Кострецов, разглядывая перед сном тот же исписанный листок, по которому справлялся раньше.

Я хотел спросить, куда мы пришли, но адская усталость буквально валила меня с ног, и я решил задать этот вопрос завтра.

Я проспал не больше часа, а потом проснулся, мучимый то ли клопами, то ли переутомлением, превратившимся в тягучую бессонницу.

Первое, что я заметил, было отсутствие Кострецова. Помаявшись еще с полчаса, я встал, решив осмотреть кумирню при лунном свете. Проскользнув несколько закоулков между мазанками и небольшую площадку перед самой кумирней, я смело шагнул в настежь открытую дверь. Лившийся в решетчатые без стекол окна свет дробился на потрескавшихся изображениях позолоченных богов и переливался в струйках золотистой цепи. Мне бросилось в глаза, что статуи богов имели скорее египетский, чем монгольский разрез глаз и были значительно монументальнее, нежели мне приходилось встречать в других кумирнях. Традиционный треножник, где сжигаются бумажные курительные свечи, еще распространял слабый аромат. Но последний не в силах был преодолеть затхлости этой ветхой постройки — она определенно отдавала брошенным амбаром.