Собрание сочинений. т.2.

Тем временем доктор успел обшарить комнату глазами. Он еще с порога все понял и пришел в настоящую ярость.

— Что за человек! Что за человек! — шептал он. — Он все уничтожил, все разорил… Ах, если бы я был здесь, я связал бы его как буйнопомешанного! — И, обернувшись к Гийому, сказал: — Ваш отец был человек большого ума. Он, несомненно, сделал замечательные открытия. Но взгляните-ка, что от них осталось! Это безумие, чистое безумие… Понимаете ли вы это? Ученый, который мог быть членом Академии, предпочел похоронить вместе с собой результаты своих изысканий!.. И все же, если я отыщу здесь одну из его рукописей, я опубликую ее, и это сделает нам честь: ему и мне.

Он стал рыться в куче бумаг, не обращая внимания на пыль, покрывавшую их, и горько сетуя:

— Ничего не сохранилось, ни одной целой страницы. Никогда я не встречал подобного безумца.

Осмотрев ворох бумаг, медик перешел к груде черепков, продолжая жаловаться и возмущаться. Он подносил к носу донышки разбитых колб, нюхал их, словно стараясь выведать скрывавшиеся там секреты. Наконец он снова остановился посреди комнаты, взбешенный тем, что ничего не смог обнаружить. И тут он заметил шкафчик с ядами. Он подбежал к нему, испустив радостный крик, однако не нашел в замке ключа и вынужден был созерцать флаконы с ядами через стекло.

— Сударь, — торжественно проговорил он, обращаясь к Гийому, — прошу вашего милостивого разрешения позволить мне исследовать эти вещества… Я обращаюсь к вам с этой просьбой во имя науки, во имя памяти господина де Виарга.

Молодой человек покачал головой и, указав на обломки, покрывавшие паркет, ответил:

— Вы видите, отец мой не пожелал оставить никаких следов своих работ. Эти флаконы будут стоять там, где они стоят.

Врач пытался настаивать, но так и не смог поколебать решения молодого человека. Тогда в полном отчаянии он вновь принялся кружить по лаборатории. Заметив тонкую струйку крови, он остановился и спросил, не кровь ли это г-на де Виарга. Гийом ответил утвердительно, и лицо медика прояснилось. Он опустился на колени перед лужицей, образовавшейся у печи, и осторожно ногтями попытался соскоблить с пола уже почти засохший сгусток. Он надеялся, подвергнув кровь тщательному анализу, установить, каким токсическим препаратом пользовался граф.

Когда Гийом понял, какую цель преследует врач, он подошел к нему с дрожащими от гнева губами и, взяв его за руку, сказал отрывисто:

— Идемте, сударь… Вы же видите, я задыхаюсь здесь… Не следует нарушать покоя мертвых. Оставьте эту кровь, я требую этого.

Врач весьма неохотно оторвался от своего занятия. Гийом в лихорадочном нетерпении дожидался, когда он выйдет. Наконец, подталкиваемый к двери молодым человеком, врач, протестуя, вышел из лаборатории. Оказавшись в коридоре, Гийом вздохнул с облегчением. Он закрыл дверь лаборатории, преисполненный решимости сдержать клятву, которую дал отцу: никогда больше здесь не появляться.

Когда Гийом спустился вниз, в гостиной первого этажа его ждал мировой судья Ветея. Чиновник объяснил, впрочем, довольно любезно, что должен будет опечатать бумаги покойного, в случае, если ему не смогут предъявить завещания, составленного согласно всем требованиям закона. Он даже деликатно намекнул юноше, что знает о его родстве с покойным и о том, что Гийом является его приемным сыном, и потому нисколько не сомневается в существовании завещания, составленного целиком в его пользу. Он закончил свою небольшую речь, с очаровательной улыбкой заявив, что документ, без сомнения, лежит на дне какого-нибудь ящика, но закон есть закон, в завещании могут быть распоряжения особого характера, так что придется немного подождать. Гийом заставил этого человека умолкнуть, показав ему завещание, которое назначало его единственным наследником г-на де Виарга. Дождавшись совершеннолетия своего сына, граф усыновил его и дал ему свое имя; поскольку усыновление было связано с обязательной передачей имущества по завещанию, графу разрешено было рассматривать своего незаконного сына как законного. Мировой судья рассыпался в извинениях; он повторил, что закон есть закон, и ретировался, отвешивая поклоны и именуя г-ном де Виаргом того, кого только что столь пренебрежительно называл г-ном Гийомом, хотя и знал, что тот имеет право носить титул своего приемного отца.

В последующие дни Гийом был обременен многочисленными обязанностями. У него не оставалось ни одной свободной минуты обдумать свое новое положение. Со всех сторон его осаждали соболезнованиями, просьбами, предложением услуг. В конце концов, попросив Женевьеву отвечать за него всей этой докучавшей ему толпе, он заперся в своей комнате. Он взвалил на Женевьеву все заботы о делах. По завещанию граф оставил старой служанке ренту, которая давала ей возможность мирно, в покое, окончить свои дни. Но она была этим даже рассержена и, отказавшись от денег, заявила, что до самой смерти не бросит работы и не желает забывать о своем долге. В глубине души молодой человек был очень доволен, что кто-то избавит его от житейских забот. Медлительный, слабый духом, он ненавидел всякую деятельность; самые ничтожные жизненные невзгоды становились для него непреодолимым препятствием и вызывали гнев и отвращение.

Когда он смог наконец вновь погрузиться в свое одиночество, его охватила бесконечная тоска. Лихорадочное возбуждение не поддерживало больше его сил, его придавило мрачное отчаяние. За всеми хлопотами он на несколько дней почти забыл о самоубийстве отца; теперь мысли об этом снова вернулись к нему, его неотступно преследовала страшная картина: разоренная лаборатория, обагренная пятнами крови; это безжалостное воспоминание, это зловещее видение вызвало в его душе одно за другим все мучительные и жестокие воспоминания его жизни. Недавняя драма казалась ему роковым образом связанной с бесконечной чередою бед, которые ему уже довелось изведать. Он с тоской вспоминал позор, сопровождавший его рождение, юность, с ее горячечными мечтами и кошмарами, мученическое детство, все свое горькое, безрадостное существование. А теперь насильственная смерть отца, его беспощадная, все отрицающая ирония ввергли Гийома в пучину нового ужаса. Все эти мучительные, трагические события заставляли страдать податливую нервную натуру юноши, эту тонкую, чувствительную душу, не давая выхода жажде любви и покоя. Гийом задыхался в тяжелой атмосфере несчастья, которая окружала его с колыбели. Он замыкался в себе, делался все более боязливым, все более слабым, по мере того как жизнь обрушивала на него удар за ударом. В конце концов он начал видеть в себе жертву судьбы и готов был купить ценой какой угодно потери безрадостный покой и забвение. Теперь, когда в руках его оказалось большое состояние и он должен был проявить свою самостоятельность, колебания и страхи его возросли еще больше; он совсем не знал жизни, он трепетал перед будущим, спрашивая себя, какие новые мучения ему уготованы. Он проводил долгие часы, погрузившись в размышления. Он смутно ощущал: его привычный образ жизни, окружение и условия, в каких он рос, — все будет неумолимо толкать его в пропасть, как только он осмелится сделать первые шаги в этом новом для него мире.

Гийом почувствовал себя очень несчастным, и это еще усилило его любовь к Мадлене. Он принялся мечтать о ней с каким-то чуть ли не религиозным благоговением. Она одна, думал он, знает ему цену и любит его так, как он того заслуживает. Однако если бы он внимательно проверил свои чувства, он обнаружил бы в душе тайный страх перед связью с женщиной, прошлое которой было ему неведомо; он решил бы, что и в этом проявляется роковое предопределение, тяготеющее над всей его жизнью, что это лишь следствие событий, которые им управляют. Быть может даже, он и отступился бы, вспомнив злополучную историю своей собственной матери. Но он испытывал страстную потребность быть любимым и с безрассудной решимостью пытался найти утешение в любви единственного существа, которое подарило ему несколько месяцев нежности и покоя. Он каждый день писал Мадлене длинные письма, жалуясь на свое одиночество, клятвенно обещая, что их разлуке скоро придет конец. Порой он думал, что вновь укроется от всего мира со своей возлюбленной в маленьком особняке на Булонской улице; потом вдруг, вспоминая о тяжелых, безрадостных часах, которые им довелось пережить в этом доме, он опасался, что они уже не смогут обрести там счастья первых дней. На следующий же день он написал молодой женщине, моля ее приехать к нему в Ветей.