Том 1. Рассказы и повести

— Конечно, знаю! Ты — выправителя конского дочка будешь.

Тем временем на шум, доносившийся снаружи, из хижины выбрался старик крестьянин — седой как лунь, но с таким краснощеким, пышущим здоровьем лицом, будто его кто подрумянил. В руках у старика был старый из кожаных ремешков плетенный лапоть и шило. По всей вероятности, починке подлежал лапоть, а не шило.

— Ну что тут? — пробасил он. — Что угодно господам? Терешкеи от удивления рот разинул.

— Вы — отец этой женщины?

— К сожалению. Лучше бы моя жена камень вместо нее родила.

— А правда, что вы ее побили?

— Как же ее не бить, коли она не слушается, пренебрежительно отозвался старик и еще раз погрозил дочери кулаком.

От этого движения рукав его рубахи соскользнул к плечу, обнажив крепкие мускулистые руки.

— Перестань реветь, корова! И не стыдно тебе перед чужими людьми-то? — прикрикнул он на дочь. — Смотри получишь у меня еще, коли мало было!

— Чем же провинилась бедняжка?

— Чем? — резко бросил старик. — Песни любовные распевает да с кошечками играет, вместо того чтобы деда своего баюкать.

Тут у Терешкеи и вовсе трубка изо рта выпала.

— Как, у вас и отец жив? — с сомнением в голосе воскликнул он.

— Почему же нет? Все знают Хробака-старшего.

— Вы не шутите, в самом деле у вас есть отец?

— Что ж тут удивительного? У всякого человека есть отец! — отвечал старик и сердито добавил: — А если не верите идите и сами посмотрите. Вон он под навесом лежит!

— Сколько же ему лет?

— Я и свои-то годы не считаю, но так думаю: большую часть своего века прожил уже старина.

— Ну, а дочь ваша?

— Анчурка? — пренебрежительно переспросил старик. — Погодите-ка… Думаю, лет за шестьдесят ей. Идет время и для детишек тоже.

— Можно нам поговорить с дедушкой?

— А отчего же нет, если только он не спит. В последнее время старик все больше дремлет. Тогда его и не добудишься. Сейчас посмотрим, что он там поделывает.

— Ты идешь с нами, Мишка? — спросил Терешкеи исправника.

— Нет, — коротко ответил тот, садясь на бревно подле Аполки. — А я уже догадался, кто поджигатель, — шепнул он ей.

— Кто? — приглушенным голосом спросила девушка. Исправник пододвинулся к ней.

— Ты!

Аполка вздрогнула и побледнела.

— Ты подожгла мое сердце, которое до сих пор было подобно сырому труту. Я люблю тебя, Аполка!

Девушка, как полузадушенная кошкой птичка, которая вдруг вновь получила возможность дышать, встрепенулась тут же и поникла, опустила свою дивной красоты головку.

— Поедем со мной. Я заберу тебя к себе, — с жаром, раскрасневшись от волнения, продолжал шептать исправник. — Для одной тебя буду жить. Все отдам ради тебя.

Нет, нет, оставьте меня, — прошипела сквозь зубы Аполка и, вскочив, убежала, словно вспугнутая горная серна, к остальным господам, под навес.

А там разговор с мудрым Хробаком уже был в полном разгаре. На счастье приехавших, старик не спал. Он лежал в большом корыте, выстланном мягкой конопляной куделей. На голове у него не было уже ни единого волоска, кожа сморщилась, отчего казалось, что череп старца был покрыт каким-то вязаным колпаком. Толстые отечные веки и белые ресницы, которыми старик до странного часто мигал, производили неприятное впечатление. Лицо его было восково-желтого цвета, а во рту старика, как бы в знак того, что он все еще находится на этом свете, торчала трубка, которую он сосал, причмокивая, будто младенец, сосущий материнскую грудь.

— Так, значит, из-за поджога вы ко мне пожаловали? — хрипуче-тоненьким, будто загробным, голоском спросил он.

— Да, совета твоего пришли просить, — повторил Терешкеи. — Ты человек знающий, много переживший, много повидавший на своем веку.

— Оттого я много видел, что глаза мои всегда были закрыты, а уши — открыты. Ну, расскажи, что ты уже успел сделать? (Всеведущий Хробак и господину следователю говорил только «ты»).

Терешкеи рассказал, как вначале они думали добраться до истины путем сличения почерков.

— Качай меня, качай. Мне тогда легче говорить, — лепетал старец писарю. — Почерков, говоришь? — прошамкал он, норовя одновременно своей сухой, исхудалой рукой поймать муху, жужжавшую над корытом. — Чепуха! Принесите сюда сотню малых младенцев — увидите: все они как близнецы. Только когда подрастут младенчики, тогда и перестанут походить друг на друга. Так и крестьянские буквы — что тебе дети малые! Ну, а еще что ты предпринял, сынок?

Теперь следователь начал рассказывать историю с чулком. Это, брат, такой прием, что наверняка повергнет мудреца гор в удивление. Старик и в самом деле внимательно выслушал рассказ и только попросил:

— Почеши мне, сынок, маленько пятки.

Господин писарь выполнил и эту просьбу Хробака: коли ребенок на первом году жизни в своих желаниях — король, то старец за сто лет — свят, как папа римский. По лицу старика можно было видеть, какое ему это доставило наслаждение. Он задвигал губами, словно улыбаясь стал моргать глазами и от удовольствия задергал одной рукой, — будто барашек ножкой, когда тому дают полизать соли.

— Это вы ловко придумали… с чулком! Только знай сынок, нитки не имеют языка, а спицы — глаз. Чулок — хитрая, штука, у него есть начало, да нет конца.

— Верно, отец! Конца не видно, потому что последние петли с первыми соединяются.

— Ну, а еще что вы сделали, сынок?

— Допросили священника.

— Вот это умно. Поп больше всех знать должен. Тому в кого бросили булыжником, лучше других известно, откуда прилетел камень. Так-то!

Великий полицейский талант, гениальный Терешкеи стоял перед старцем, растерянный и сжавшийся, будто мальчишка-школяр. Он и сам чувствовал, что попал в положение смешное и бессмысленное, но не знал, как из него выпутаться.

Его, словно ученика перед учителем, охватила даже какая-то дрожь, когда он пересказывал содержание протоколов допроса: что он спросил у Шамуэля Белинки и что тот ответил:

— Ну и чудаки вы, малые дети, ей-ей! — возмущался словацкий Мафусаил. — Ничего-то вы не умеете делать. Говоришь, спросили у священника: не знает ли он человека, который сильно ненавидит его? Зачем же так?

— А что же нам оставалось делать, отец? — покорно вопрошал Терешкеи. — Как нам было искать преступника?

— Отправляйтесь-ка вы домой, сынки, — голосом пророка повелел старец, — и скажите властям…

— Что сказать?

— Чтобы прислали сюда людей поумнее!

Но гордец Терешкеи сейчас даже ухом не повел, молча проглотив и это оскорбление.

— Почему ты так говоришь, отец? В чем же наша ошибка была?

Хробак закрыл глаза и, шепелявя беззубым ртом, по слогам выговорил ответ (тем не менее речь его нелегко было разобрать окружающим):

— В чем ошибка, говоришь? Иначе надо было спросить попа-то: нет ли кого, кто любит его горячо или любил когда-то? А теперь не мешайте мне спать.

— С богом, дедушка! Желаем тебе хорошего здоровья! — попрощался со стариком писарь.

— Здоровья у меня хоть отбавляй! — пробормотал тот. А вот табачку немножко не мешало бы…

Терешкеи кинул ему свой кисет, полный табаку, и, понурив голову, погруженный в раздумье, вышел из сарайчика.

«Старый Хробак прав. Здесь собака зарыта», — подумал он.

Совет горного пророка открыл перед ним горизонты. Кровь в его жилах забурлила, он снова ощутил жажду действовать, распутывать. Поэтому, подойдя к халупке, он бодро крикнул:

— По коням! Поехали в Бакуловку, девиц допрашивать! 

Травка мудрости

Деревня казначея Бакулы почти ничем не отличалась от деревни Секулы. Только Бакула считал себя великим талантом и в течение временного правления хотел доказать всей своей деятельностью, что он рожден для должности старосты, и потому, узнав от Секулы о прибытии комитатских властей, он подбил бакуловцев подписать прошение о том, чтобы несчастному селу выделили пожарный насос с кишкой. Но все равно Секула оказался умнее: он-то наперед знал, что власти насоса не дадут.