Семья Мускат

Ответа не последовало. Она открыла закрытую на задвижку дверь и побледнела, как мел. На пороге стоял Копл. За эти годы он и помолодел, и постарел. Копл был в светлом пальто, кремовой шляпе и в желтых ботинках с острыми носами и на высоком каблуке. Изо рта у него торчала сигарета. Он огляделся: в глазах сквозили любопытство и страх. Башеле всплеснула руками.

— Не падай в обморок, я не покойник, — сказал Копл в своей грубоватой манере. — Добрый вечер, дети.

У Шоши вытянулось лицо, улыбка исчезла. Иппе широко разинула рот. Монек встал.

— Добрый вечер, папа, — сказал он.

— Ну-ка, ну-ка, это Шоша. Это Иппе. А где Тобйеле?

В это время в дверях с карандашом в одной руке и ластиком в другой возникла Тобйеле.

— Тобйеле, это наш отец, — сказал Монек.

— Знаю. Помню, — сказала по-польски Тобйеле.

Наконец Башеле обрела дар речи.

— Приехал без предупреждения. Мог бы дать знать…

— Я сам не знал, что приеду. Сел на пароход в последний момент. Где Хаим-Лейб?

Башеле уставилась на бывшего мужа. Она так разволновалась, что забыла, кто такой Хаим-Лейб.

— Дяди нет, — ответил за мать Монек.

— Ладно, чего уж там. Я ведь не скандалить пришел. Хотел детей повидать.

— Папа, это моя жена.

Рита покраснела.

— Bardzo mi przyjemnie, — пробормотала она по-польски. — Мне очень приятно.

— Выходит, ты моя невестка. Да. Выглядишь точно как на фотографии.

— А это друг Шоши.

Копл смерил взглядом незнакомого парня:

— Солдат, а?

— Я не солдат. Я халуц.

— Сионист, значит. Хочешь, чтобы мы все уехали в Палестину?

— Не все.

Башеле сняла с плиты сковородку. Сейчас только она вспомнила закон, по которому разведенной женщине не разрешается находиться под одной крышей со своим бывшим мужем. Щеки ее покрылись красными пятнами.

— Так все неожиданно…

— Не пугайся, Башеле. Я не буду здесь ночевать. Я остановился в «Бристоле».

— Сними пальто. Простудишься.

Копл расстегнул пальто, под которым был клетчатый пиджак — такие только в кино и увидишь. Из-под длинного воротничка виднелся красно-желто-золотой галстук.

— Садитесь ужинать, я вам не помешаю.

— Мама жарит оладьи. На Хануку, — сказала Шоша.

— А, оладьи. А я думал, их только в Америке едят. Ну, вот он я, дети мои. Разведенный отец — но все же отец. А ты, Тобйеле, совсем, наверно, меня забыла?

— Нет, помню. Ты носил такие высокие сапоги.

— Какие еще сапоги? Все у вас, я смотрю, как было. Расскажи, что поделываешь. В школу ходишь?

— Она ходит в гимназию, — уточнил Монек.

— Гимназия, школа — какая разница, — сказал Копл. — Да, ничего не изменилось. Тот же двор, тот же дворник. Он меня узнал. «Пан Копл», — говорит. Старый черт. Дал ему полдоллара. Он даже руку мне норовил поцеловать.

— Пьяница он, и больше ничего, — заметила Шоша.

— Что ему еще делать? А за океаном у них сейчас сухой закон. Но народ не проведешь — американцы всегда найдут способ раздобыть спиртное. В Нью-Йорке полно пьяных.

Копл замолчал. Он сам удивился тому, что говорит. «Что это я разболтался? — подумал он. — Что они об этом знают? У Иппе вид жуткий. Шоша совсем не выросла. Башеле — старуха. Трудно поверить, что она на шесть лет моложе меня». У него перехватило дыхание. Он достал из кармана зажигалку и, опустив голову, закурил потухшую сигарету.

Дома Копл пробыл не больше часа. Перед уходом он вручил Монеку тридцать долларов (Башеле деньги взять отказалась) и объявил, что завтра придет снова. Он спустился по лестнице и, подняв воротник и надвинув шляпу на лоб, зашагал по Малой улице. Интересно, Исадор Оксенбург еще жив? А Рейце? Они по-прежнему живут в той же самой квартире? А как поживает эта веселая вдовушка, мадам Голдсобер? Копл шел по улицам, то и дело останавливаясь и глядя по сторонам. После Нью-Йорка, Парижа и Берлина Варшава смотрелась совсем маленьким городком. Было всего десять вечера, но на улицы уже опустилась полуночная тишина. Как странно, за шесть лет он успел забыть очень многое: ряды газовых фонарей, сточные канавы, телефонные будки с театральными и оперными афишами на стенах. Он миновал покосившийся дом с подставленными под кирпичные стены деревянными досками. В освещенных окнах видно было развешанное на веревках белье. В Нью-Йорке такое здание пошло бы на слом.

Когда Копл приблизился к дому, где жили Оксенбурги, дворник уже закрывал ворота.

— Оксенбурги еще здесь живут? — спросил он, протягивая дворнику серебряную монетку.

— Да, пан.

— Оба живы?

— Откуда пан прибыл?

— Из Америки.

Дворник снял кепку, почесал голову и снова надел.

— Да, оба живы. Пан Исадор болен.

В руках дворник держал закопченные легроиновые лампочки. За воротами стояла покрытая овчиной лавка. На таких лавках, чтобы впускать полуночников, спят варшавские дворники, вспомнил Копл.

— Как дела? Плохо? — спросил он у дворника.

— Плохо? Хуже не бывает. Разве ж это жизнь, если у жильцов нет ни гроша!

Копл протянул ему еще одну монетку и вошел во двор. Куча мусора, распряженная повозка с торчащими оглоблями, уборная со смазанной дегтем дверью. Вонь стояла такая, что Коплу пришлось зажать нос. «Рассказать такое в Америке — не поверят». Он поднялся по темной лестнице, постучал в знакомую дверь, стал ждать. Послышались шаги, дверь открылась. Перед ним выросло нечто невообразимо толстое, заплывшее жиром. Рейце. За эти годы она стала вдвое толще. Ее бесформенное тело загораживало вход.

— Рейце!

— Не может быть! Копл!

Она вытянула огромные руки и, заключив Копла в свои богатырские объятия, принялась его лобызать. А потом потащила за собой по длинному коридору в гостиную. Тот же стол, те же стулья, на столе карты. И те же персонажи: Давид Крупник, Леон Коробейник, Ичеле Пелцвизнер, Мотя Рыжий. Во главе стола мадам Голдсобер. Увидел Копл и Жилю, старшую дочь Оксенбургов.

Рейце взмахнула рукой:

— Эй, вы! Поглядите, кто к нам пожаловал! Это же Копл!

— Боже милостивый, и правда, Копл! — вскричал Мотя Рыжий.

Давид Крупник не поверил своим глазам:

— Ты что, с неба упал?

— Стопроцентный американец! — воскликнул Ичеле Пелцвизнер.

— Что ж ты стоишь в дверях? — осведомился Леон Коробейник. — Много о себе понимаешь?

И он подошел к Коплу и расцеловал его. Ичеле Пелцвизнер тоже решил его поцеловать, да забыл, что во рту у него сигарета, и чуть было не обжег Коплу нос. Жиля обняла Копла молча. Копл обратил внимание, что она в черном.

— Где твой муж? — поинтересовался он.

Жиля разрыдалась.

— На кладбище.

— Когда это произошло? Отчего?

— Три месяца назад. Тиф.

— Да, Всевышний не перестает насылать на нас свой гнев. — Голос Рейце был резкий, отрывистый. — Умер он, как святой. Я их умоляла: «Не тащите его в больницу. Они только и знают, что людей на тот свет отправлять». На его похороны пол-Варшавы собралось.

— Мама, мама, прошу тебя, перестань.

— А что я такого сказала? — Рейце повернулась к Коплу. — Ты ни разу нам не написал. Уехал в Америку — как под землю провалился.

— Где Исадор?

— Не встает с постели, прости Господи. Ты его не узнаешь. Ну, и что ты стоишь? Садись. Жиля, принеси ему поесть.

— Я не голоден.

— В этом доме ты обязан быть голодным. Я ж теперь этим зарабатываю. Готовлю навынос. Что ж ты не спрашиваешь про Регину?

— Как она? Что поделывает?

— То же, что и любая другая девушка. Выходит замуж и становится женщиной. Ах, Копл, Копл. Расскажи, что это за страна такая, Америка. Надо же, уехать и всех забыть! У них там, наверно, у всех память отшибает.

— Будет тебе, перестань! — перебила ее госпожа Крупник, в прошлом — мадам Голдсобер. — Расскажи-ка лучше, как твоя жена.

Копл покосился на нее.

— Лея еще в Париже, — ответил он.

— В Париже! Господь всемогущий! Где только люди не оказываются!

— Где Исадор? — снова спросил Копл, поворачиваясь к Рейце.