Хвала и слава. Том 1

— Ну и как же там, в Варшаве? — спрашивал отец. — Ну а Пилсудский, что он себе думает? А? Управляется с вами, смутьянами? А? И что дальше будет? Воевать будем?

— В деревне всегда считают, что война начнется не сегодня-завтра, — усмехнулся Казимеж. — Не такая простая штука война.

— Так ведь ты в министерстве сидишь, тебе виднее, а? Верно, братец мой?

Вошла мать, совершенно седая, низенькая, сморщенная и вся какая-то скрюченная, как высохшая личинка. И только большие черные глаза горели, как прежде. Отец ее был выходцем из Румынии, и даже, как поговаривали, цыганом. Впрочем, вряд ли это было правдой, в Польше всех румын и венгров зачастую называют цыганами.

Она как-то несмело подошла к сыну и поцеловала его в голову, когда он склонился к ее руке. При виде ее робости у Казимежа больно сжалось сердце. «Боится она меня», — подумал он, глядя на ее седую всклокоченную голову в черной шелковой косынке.

— Ну-ка и я поздороваюсь с сыном, — сказала она. — Давненько уже сынок не ступал на наш порожек! — Голос у нее был бархатный («Может, дед и впрямь был цыганом?» — подумал Казимеж), но иногда в нем звенели и волевые и даже упрямые нотки.

«Нет, в матери нет никакой робости». — Казимеж с удивлением разглядывал старушку, которая, казалось, только сейчас сошла с фрески в Равенне. Он заметил, что и отец топчется на середине комнаты, как-то неуверенно и беспокойно поглядывая на жену.

Казимеж решил переломить это настроение.

— Мама, — сказал он, — что же это вы так ко мне… с такими церемониями…

— А что? Как ты к нам, так и мы к тебе, — ответила она, не меняя тона и не отводя от сына взгляда, в котором вспыхивали насмешливые искорки.

Обстановку разрядил старик:

— Ну что ты такое говоришь, Франя! Э, уймись! Где сестры? Сонка, Сабина! А ну-ка, идите поздоровайтесь с братом.

— Мы здесь, — раздался девичий голос из кухни. — Только выйти стыдно: грязные мы и в фартуках.

Казимеж ринулся в кухню. У плиты стояли сестры: старшая Сонка, дородная, крепкая и красивая, с лицом, словно изваянным из мрамора, и младшая Сабина, более гибкая и свежая, чем Сонка, и не такая величественная. Они были значительно моложе его; между Казимежем и сестрами было еще три брата, но все они умерли; один из них, умерший уже в двенадцатилетнем возрасте, был Казимежу товарищем в мальчишеских забавах. Смерть брата всегда оставалась для него одним из самых тяжелых воспоминаний отроческих лет. Казимеж сердечно поздоровался с сестрами. При этом лицо Сонки показалось ему невыразительным и безразличным. Сабина же была очень веселая.

— Ты небось голоден? — сразу же спросила она.

— Ну как же, поел бы чего-нибудь, конечно, поел бы. А что у вас есть хорошего?

— Полный обед, — ответила Сонка голосом, еще более низким, чем у матери, и бархатным, как звук виолончели, — но только постный, сегодня ведь страстной четверг.

— А рыба? — спросил Казимеж, заглядывая в горшок.

— Нет, рыбы здесь нет, — ответила Сабина. — Зато есть блины с творогом и сметаной, пирог с капустой, борщ. Садись за стол.

Все перешли в большую комнату.

— Прибрали бы здесь, что ли, — ворчал старик. — Игрушки повсюду валяются. Как побросали Стась и Юрек, так и лежат…

— А где дети? — спохватился Казимеж, но никто ему не ответил. Только все как-то смущенно переглянулись и снова заговорили об обеде.

— Пан Казимеж, наверно, уже отвык от нашей еды, — заявила мать с явным желанием досадить сыну.

— Почему вы так говорите, мама? — обратился к ней Казимеж.

Но в этом доме, видимо, не было принято отвечать на вопросы. Казимежу подали тарелку блинов, политых маслом и сметаной. Взяв в руки знакомые с детства нож и вилку с черными черенками, он молча начал есть.

Сонка направилась в кухню, а отец наклонился к сыну и, проводив глазами ушедшую дочь, доверительно сказал:

— Ни о чем не расспрашивай. Я сам тебе потом все расскажу. Затем тебя и вызвали сюда.

— Сабина, наверно, замуж выходит? — спросил, однако, Казимеж.

Но и этот вопрос был, видно, неуместен. Мать взглянула на младшую дочь, покрасневшую как мак, и медленно произнесла:

— Выходит или не выходит, это мы еще посмотрим.

— Все решится на праздники, — поспешно добавил старик. — Ну и праздники будут! С нашим паном Казеком из Варшавы…

Он радостно засмеялся и вдруг, нагнувшись, поцеловал сына в локоть.

Да, Казимежу предстояли необычные праздники. Но сперва надо было навестить дедушку и бабушку. Они жили в маленькой пристройке, где помещалась пекарня, комната и кухня для челяди. Казимеж прошел по длинному, узкому и темному коридору, соединявшему эту пристройку с домом. В конце коридора была дверь, которая открывалась в сени. Из сеней, пропахших кислой опарой, была еще дверь направо, в маленькую комнату стариков. Окна в ней были наполовину занавешены. Дед сидел в старом кресле и курил трубку, бабка вертелась по комнате и хлопотала. Как ни стар был дед, он сразу узнал Казимежа и тут же заладил одно и то же:

— Ого, Казек, а помнишь, как мы с тобой пахали в Соловьевке, у леса? Помнишь, как пахали?

Казимеж ответил:

— Помню, дедушка, помню.

А старик опять свое:

— Помнишь, как мы пахали в Соловьевке?

Бабка потеряла терпение:

— Уймись ты, старый, спрашиваешь бог знает о чем. Дай-ка мне наглядеться на моего Казека.

Она присела к столу, подперла голову рукой и с умилением разглядывала внука. Так смотрела она довольно долго, а потом спросила:

— Богу молишься?

— Молюсь, бабушка, — ответил Спыхала. Ложь легко сорвалась с его уст.

— Каждый день молишься? — строго спросила старушка.

— Каждый день, бабушка.

— Ну-ну! — Старушка погрозила ему пальцем.

Он осмотрелся и увидел над кроватью и на соседней стене несколько божественных картин самого разнообразного происхождения: матерь божья Лятичовская и Богородчанская, и святое семейство из Лагевников, и очень красивая старинная гравюра с изображением святого Михаила, и ярмарочные олеографии. Все эти картины он помнил с самых давних времен, еще по Соловьевке. Они всегда висели на стенах в комнате стариков. И часы с кукушкой.

— А кукушка еще кукует? — спросил Казимеж.

Бабка не расслышала.

— Чего? — переспросила она.

— Кукушка, спрашиваю, кукует еще?

— Да нет! — Бабка грустно покачала головой. — Нет. Испортилось в ней что-то.

На третий день своего пребывания у родных, в страстную субботу, он получил письмо от Марыси Билинской. Несколько слов, написанных размашистым аристократическим почерком, едва уместились на двух довольно больших листах бумаги:

«…Je vous envie, — писала она между прочим, — votre séjoure chez vos parents, qui sont — me semble-t-il — des gens simples et bien pensants…» [84]

Только на второй день праздников, когда Казимеж наглотался всяческих наливок, наелся поросенка с хреном, отведал около сорока видов печенья да еще полакомился творожной бабкой с миндалем и вареньем из розовых лепестков, начали всплывать дела и заботы, ради которых и вызвали Казимежа. Воспользовавшись тем, что жена с дочерьми поехала в костел, старик с хитрецой, издалека, завел разговор с сыном. Они остались вдвоем за большим столом, покрытым скатертью в синюю и красную полоску; отец еще с утра беспрерывно тянул вишневку и старательно подливал сыну. Казимеж всегда славился крепкой головой и мог пить сколько угодно, и это не раз было проверено на воинской службе, а после майского переворота приходилось, пожалуй, еще чаще демонстрировать свою выносливость. Вот и сейчас он был значительно трезвее отца и сразу понял, к чему клонит старик. Дело выглядело сравнительно просто: родителям нужны были деньги. Хозяйство шло неважно, особенно сейчас, когда резко упали цены на продукты. Старики задолжали большую сумму налоговому ведомству, и теперь все стадо могло пойти с торгов. Вторая забота: нужно было оформить развод Сонки, дать ей денег, чтобы она могла жить самостоятельно. Ее муж, винокур из соседнего имения, всячески издевался над ней и даже отобрал детей.