Красная Борода

—  Так что же все-таки? Пусть рожает? — прервала его О-Танэ.

—  Где уж ей рожать! Слишком молода, да и что люди скажут? В этом случае разумней подходить с позиций не морали, а уголовной медицины, нет, что я говорю, — с позиций судебной медицины.

—  Можешь ты, наконец, сказать что-нибудь вразуми­тельное? Оставлять ребенка или нет?

—  Что с тобой поделаешь! Ты ведь понимаешь только язык газетных происшествий. Конечно, нет!

Затем О-Танэ заговорила об оплате врача. Придется вновь обращаться к Канаэ, но надо привести такие доводы, чтобы Канаэ не отказала, ведь недавно у нее уже просили деньги на оплату операции самой О-Танэ.

Послышался стук в дверь. Супруги прекратили разго­вор, и О-Танэ-пошла отворять. У порога стоял полицей­ский.

—  Здесь проживает Ватанака Кацуко? — спросил он. О-Танэ утвердительно кивнула.

—  Прошу вас немедленно следовать за мной к лавке Исэмаса. Совершено преступление.

—  Что-нибудь с Кацуко?

—  Ранили человека. Не исключено, что рана смертель­на. Возможно, пострадавший погибнет — ждем медицин­ского заключения. Попрошу вас следовать за мной.

В дверях появился Кёта.

Он вежливо поклонился и обратился к жене:

—  Я слышал, что-то случилось с Кацуко. Пойди за ней скорее. Иди в чем есть, не трать время на переодевание.

Глядя на Кёту, полицейский спросил, не он ли является отцом Кацуко. Проведя тыльной стороной ладони по лбу, как это делают тестомесы, когда вытирают пот, Кёта поспешно ответил, что Кацуко приходится племянницей его жене, и, стараясь переменить тему, поинтересовался, насколько пострадала девочка.

—  Поймите наконец, ваша Кацуко не потерпевшая, она сама совершила преступление, — раздраженно возразил полицейский. — Украла в рыбной лавке кухонный нож и пырнула им О-Кабэ, рассыльного из винной лавки Исэмаса. Мальчик в очень тяжелом состоянии.

У О-Танэ даже челюсть отвисла. Не говоря ни слова, она во все глаза смотрела на полицейского.

Кёта пытался осмыслить ситуацию, но никак не мог уло­вить суть происшедшего и, не зная, какой позиции ему при­держиваться, стоял с таким выражением лица, будто хотел сказать: вы, мол, поступайте как знаете, а моя хата с краю.

—  Поторапливайтесь, — напомнил полицейский. — Я должен доставить вас к месту преступления и сразу же воз­вратиться в участок.

О-Танэ сняла висевшее у нее на шее полотенце и пере­дала его Кёте. Потом пошла в прихожую и сунула ноги в гэта. Ошеломление первых минут прошло, и теперь на лице ее не было и следа растерянности.

В лавке Исэмаса толпились полицейские и какие-то люди в штатском, видимо тоже имевшие отношение к поли­ции. Кацуко уже отвели в полицейский участок, а постра­давшего О-Кабэ отправили в ближайшую больницу Кусада. Полицейский, сопровождавший О-Танэ, передал ее чело­веку в штатском, который назвался Хориути. Он кратко записал показания О-Танэ и пригласил ее в полицейское управление.

—  Мне хотелось бы сначала навестить О-Кабэ, — попросила О-Танэ. — Свидание с Кацуко можно и отло­жить. Меня очень беспокоит состояние мальчика.

Хориути посоветовался с усатым человеком в штатском и сказал, что возражений нет.

Перед винной лавкой собралась толпа — одни о чем-то  шептались, другие, указывая пальцем на О-Танэ, доста­точно громко отпускали нелестные замечания в ее адрес. Но О-Танэ шла, ничего не видя перед собой и не прислуши­ваясь к их словам.

В больнице О-Танэ и Хориути встретил полицейский. Он выслушал просьбу О-Танэ и пошел посоветоваться с доктором. Вскоре он вернулся и сообщил, что во встрече ей отказано.

—  Сейчас мальчик без сознания, ему делают перелива­ние крови, — сказал полицейский. — Когда придет в себя, обязательно передам о вашем посещении. А пока следуйте в полицейское управление.

—  Как он себя чувствует? Действительно ли рана опасна для жизни?

—  Трудно сказать что-либо определенное, — ответил полицейский. — Пострадавший потерял много крови. Он все время звал Кацуко, пока не потерял сознание. Ничего больше сказать вам не могу. Повторяю, вы должны немед­ленно следовать в управление. Не надо забывать, что вы родственница преступницы.

О-Танэ вернулась домой лишь после восьми вечера. В нос ударил резкий запах самогона.

—  Ну как там? Что с Кацуко? Действительно ли она пырнула ножом этого сопляка из винной лавки? — заплета­ющимся языком спросил Кета.

—  Погоди, сейчас расскажу все по порядку, — ответила О-Танэ, проходя в кухню. Она вымыла руки и начала гото­вить ужин.

—  Я все думал, думал и решил: если Кацуко в самом деле пырнула этого мальчишку — причина одна: именно он заделал ей ребенка. Ты, полагаю, того же мнения.

Пока О-Танэ ужинала, Кёта продолжал свою бессмы­сленную болтовню. Но О-Танэ не покидало ощущение, будто за дымовой завесой слов он пытается скрыть от нее что-то важное.

—  До чего же ты бесчувственная! — возмутился Кё­та. — Родную племянницу забрали в полицию как преступ­ницу, а ты ешь себе преспокойно. Поистине женщина — существо не психологического, а, скорее, физиологичес­кого склада.

О-Танэ продолжала есть, не обращая внимания на кол­кости Кёты. Своим видом и поведением она давала понять: ничего особенного не произошло, время позднее, и она про­голодалась, поэтому сначала поест, а потом расскажет все по порядку.

—  Кацуко молчит, — заговорила О-Танэ, принимаясь за работу. — Полицейскому, который ее допрашивал, она призналась лишь в том, что стащила кухонный нож в рыб­ной лавке и пырнула этим ножом О-Кабэ. Сколько поли­цейский ни пытался выяснить причины, толкнувшие ее на преступление, Кацуко больше не сказала ни слова. Я тоже пробовала расспросить Кацуко, узнать, не обидел ли ее кто-нибудь, убеждала ее не упорствовать, ведь ей всего пятнад­цать лет и приговор не будет очень жестоким, но она молча­ла.

—  Дело ясное, — перебил ее Кёта. — Этот парень обрюхатил девчонку — вот ей и стыдно признаться. Было бы что другое, она сразу бы рассказала.

О-Танэ молча слушала мужа, чересчур горячо настаи­вавшего на своей версии.

—  Учти, если будут вызывать в полицию, меня это дело не касается. Кацуко не моя племянница, а твоя, — заклю­чил Кёта и отвернулся.

Допрос Кацуко пока не давал результатов. Все попытки выяснить причину преступления ни к чему не приводили.

—  Противная девчонка, — пожаловался допрашива­ющий Кацуко полицейский инспектор. — Молчит, словно воды в рот набрала. А то вдруг начинает скалить зубы — вроде бы смеется. А присмотришься — нет, не смеется. Бывает, раздразнишь обезьяну, а она в ответ зубы скалит — злится. А здесь не поймешь — то ли смеется, то ли злится. Глянешь на этот оскал — и оторопь берет. До чего же неприятная девица!

О-Кабэ, к счастью, остался жив. Лезвие ножа прошло совсем рядом с сердцем, но не задело его, и теперь О-Кабэ быстро поправлялся.

—  Не могу понять, почему Кацуко так поступила, — говорил он О-Танэ. — Она мне нравилась. Я жалел ее, угощал пирожками, и иногда мы вместе ходили поклониться Мёкэнсаме [80].

О-Кабэ и в самом деле часто защищал Кацуко от обид­чиков, ему не нравилось, когда ее обзывали уродиной. Кацуко, видно, тоже нравился О-Кабэ. Когда он угощал ее пирожками, она радостно улыбалась и всегда с удоволь­ствием принимала его приглашение пойти к Мёкэнсама, а по дороге даже разговаривала с ним.

—  Наверное, Кацуко ранила меня по ошибке, иначе и быть не может, — рассуждал О-Кабэ. — Я не сержусь и готов сделать все, чтобы снять с нее вину. А раз я не считаю Кацуко виновной, значит, ее не за что и наказывать. Не правда ли?

Когда О-Танэ передала Кёте свой разговор с мальчиком, тот воскликнул:

—  Так я и думал! Чувствует, прохвост, что нашкодил, вот и оправдывается. Где это видано, чтобы человек, кото­рого без всякой причины чуть не убили, стал бы так гово­рить: не за что, мол, наказывать! Да ведь тем самым он прямо-таки признает свою вину. Каков наглец, а ведь сопляк еще!

Надомная работа почти не оставляла О-Танэ свободного времени. Все же она успевала побывать и в лавке Исэмаса, и в полиции, и в больнице.