Собрание сочинений.Том 2

Тонкий нюх Л.З., отлично натасканный на такого рода ароматы и букеты запахов, мгновенно и не без некоторого смакования произвел дегустацию.

Попахивало всем политбюро сразу и каждым членом в отдельности, в соответствии с диалектикой целого и частного. Разумеется, основные запахи Сталина твердо подавляли миазмы Кагановича, Молотова и Маленкова, лапте-портяночную запрелость Хрущева, вечную обоссанность Жданова с ее невыносимой для культурного человека въедливой аммиачностью, переизбыточность бериевского гемоглобина и застарелый трупный распад Суслова. Ко всему этому примешивался стойкий, ненавистный, но слегка бодрящий и зовущий в дорогу запашок тележного буденного дегтя, а также более тонкий, вызывающий инфантильную зависть кожаный душок ворошиловской портупеи, спрыснутой дорогими духами. Нюх Л.З. различил также в общем букете омерзительно гнилостное смердение Шверника, Шкирятова и Андреева. Почему-то не чувствовалось убойно-мясокомбинатской вонищи Микояна, очевидно, противопоставившего свое здоровье общему нездоровью сталинского партбюро.

И, конечно же, уловил нюх Л.З. такой милый, такой близкий и родственный собственный запашок, метавшийся над колбочками, мензурками и пробирками, как гонимая всеми остальными хамскими, грубыми запашищами и вонища-ми, как беззащитная, сиротливая птичка.

Л.З. пронзила жалость к себе. Он мог вот-вот разрыдаться от горечи покинутости, от ненависти, от зависти к чужой, незаслуженной приобщенности к Самому и презрительного холода жизни…

Подобные чувства и состояния кое-кому из нас приходилось испытывать в далекой юности, в зимних, пристанционных сортирах, не посещаемых людьми с пристанищем, в сибирскую холодрыгу, убивающую не только всякую надежду в живом человеке на существование в природе горячего, долгожданного паровоза, но убивающую даже смрад человеческих испражнений, покрывающую мертвенным инеем сверкание рельсов, наделяющую жуткою немотою шпалы и щебень железной дороги. Вот поэтому-то нам столь любезны до сих пор все придорожные канавы осени и лета, где дозволено каждому любящему жизнь пьяному человеку отдохновенно растянуться, не чувствуя затылком и носками ног смущающих прикосновений окраин гроба, чтобы полеживать себе в этой любезной земной канаве, напоминающей нам в забытьи перевернутую кверху детскую формочку для бесконечных взрослых могильных холмиков, тепло и любовно выпекаемых поигрывающими в «песочки» ангелочками…

Л.З. взял себя в руки. Пришла пора по-настоящему потрудиться, чтобы жизнь последующая была менее угрожающей и более комфортабельной. Он положил руку на плечо микробиолога, впившегося в этот момент пытливым взглядом в молекулу шверниковского кала.

– Мы ждем вас, Герш Евсеевич. Добрый вечер.

– Ах… я заработался… здравствуйте… через минутку я буду готов.

– Вымойте, пожалуйста, руки, – сказал Л.З., когда Ро-зенблюм уже собрался вылететь из лаборатории. – Снимите халат. Возьмите все свои записи, расчеты, заготовки и так далее.

Розенблюм подслеповато вгляделся в странную фигуру, напоминавшую чем-то старорежимную иллюстрацию к некрасовскому «Топтыгину».

– Я не успел обработать каловые субстанции Сталина и Бу…

– Обработаете в другом месте, Герш Евсеевич. И на иной аппаратуре.

– Вы хотите сказать, что получен вакуумный смеситель первичной кашицы?

– Бэ-зу-слов-но. Машина у подъезда.

По приезде Розенблюма сразу же завели в подвал, недавно оборудованный под комфортабельное атомное бомбоубежище – АБОУБ. Полная звукоизоляция. Система закрытого обеспечения питательной воздушной смесью в течение двух месяцев, начиная с момента ядерного удара американцев по Москве и Подмосковью.

Он постарался успокоиться, решив, что его опять привезли на дачу пьяного Буденного для взятия секретного анализа маршальской мочи. Буденному тогда непременно хотелось узнать в белой горячке… «Чего я пил с Первого мая по самый День авиации?… иначе – усех порубаю, бля буду…»

Розенблюм – он, действительно, был не от мира сего – бесстрашно укротил бушевавшего маршала. Он сказал ему, как говаривал иногда детям – Васятке и Светочке Сталиным:

– Ну-ка цыц, Сема, не то возьму мазок какашки и по носу размажу!

Маршал мгновенно затих, аки страшная океанская зыбь, политая китовым жиром. Розенблюм сел рядом с ним на гнедого жеребца, всегда стоявшего в спальне, потому что Буденный во время белой горячки непременно должен был сидеть на чем-нибудь верхом, иначе он бился в корчах на полу… сел рядом и с карандашиком в руке чудесно все изложил… Советское шампанское… перцовочка… коньячок… портвейнчик… ликерчик… хирса… пиво… пиво… пиво… водка… все повторяется несколько раз… а вот это, милый мой, что-то весьма далекое от периодической системы элементов… тут я сдаюсь…

– Усе правильно, – сказал тогда Буденный, – неизве стный же тебе, профессору херову, напиток есть арабская жидкость для смягчения гривы коня. Здорово берет под ко нец запоя… пойдем выпьем чего-нибудь человеческого, и я лягу спать до Дня Красной Армии…

Л.З. и Ройтман быстренько провели тем временем подготовительную работенку. Ройтман связался с диспетчерской секретного Всесоюзного центра несчастного случая – с ВЭЦЭНЭСОМ, – находившимся в его ведении. Дал распоряжение умело потемнить, если начнутся нервозные розыски Герша Евсеевича Розенблюма… повторяю по буквам… герой, еврей, родина, шизофреник… Евсеевич… хорошо, что ясна фамилия… пора уже, понимаете…

Пока Розенблюм изучал обстановку противоатомного бункера, Л.З. и Ройтман весело ужинали и обмозговывали детали предстоящего следствия. Друг пропавшего без вести тем временем успел забеспокоиться и засветиться по телефону с ног до головы.

Беспокоившийся сразу же был идентифицирован соответствующими подразделениями Лубянки, подключенными Ройтманом в частном порядке к следствию. Он оказался гражданином Цхалтубия Анклавом Отарычем. Брюнет с проседью… Петровка, 26… государственная филармония… контрабасист…

Ройтман, как все большие идиоты и не очень хитрые зверюшки перед попаданием в капкан, почуял призывный запах и манящий блеск звездного часа.

– Завтра же организую взятие под наблюдение. Уверен, что выйду на более крупную дичь. Похожу в хвосте. Все эти типы в состоянии неизвестности делают массу глупостей, облегчающих нашу работу.

– Отлично. А меня завтра хватит ударчик… ха-ха-ха… Мехлис, кстати, не часто бюллетенил.

– Знаем, Захарыч.

– Герша денек помаринуем в той же неизвестности. Не возражаешь, если через часок ко мне нагрянут консультантки по нашему делу? Анализы-шманализы…

– Давай, Захарыч, только не финтить друг с другом. Нам все известно про твой «бутербродик». Разрешишь понаблюдать? Мне больше ничего от тебя не нужно. Извини за откровенность. Откажешь – не обижусь. Я тебя успел полюбить…

– Конкретней, – жеманно согласился Л.З.

– Могу – в окно. Могу и, как обычно… скважина… шкаф…

– Начнем со скважины, – сказал Л.З.

Позже приехали на такси Верочки. Пользуясь моментом, выпросили у Л.З. две очень важных должности для каких-то троюродных братьев: уполномоченного Госконтроля СССР по Джамбульской области и директора Иркутской областной филармонии. Л.З. прекрасно понимал, что за это они получат баснословные деньги, которые все так же будут пропивать их непутевые мужья- бывшие учителя географии и истории, но отказывать и не собирался. Ему было приятно радовать столь царственными подношениями любимых алчных сучек. Да и мужья давно привыкли к щедрой плате за «вынужденный» блуд порочных подруг жизни.

Л.З. взалкал о кроватке, где он испытывал «в объеме двух женщин сразу» нечто, столь отличное от всех удовольствий карьеры и начальствования, от неслыханных ублажений тщеславия и хамовато удовлетворяемого властолюбия, от безумств гастрономического типа и неустанных забот подхалимов о своей чуткой на лесть жопе, нечто, столь уносившее его из привычных мирских измерений в сладостную дрожь телесного самозабвения, испытывал Л.З., что, когда во время всего «двойного» – жлобских ласк, ненасытных прикосновений и «фигурирования», как он выражался, – в самом половом акте в голове его беспорядочно мелькали вдруг приметы и образы служебной действительности, он холодел от их враждебного явления и сам себя раздраженно вопрошал: «Какой съезд… какая, понимаете, пятилетка?… да вы что?… где очередные задачи?… орден Ленина?… ложа Большого?… Депутат?… ну знаете…»