Полное собрание рассказов

Днем 21-го майор-летчик наведался к майору Гордону.

— Что происходит? — сказал он. — Только что поимел чертовски неприятную перепалку с товарищем по связи с ВВС из-за сегодняшней ночной заброски. Он намерен задержать грузы у себя или что-то в этом роде до тех пор, пока не получит приказов сверху. Обычно он ведет себя как вполне разумный парень. Таким вздрюченным я его никогда не видел. Пожелал подвергнуть все проверке в присутствии министра внутренних дел и поместить все под общую охрану. Ни разу еще не слышал такого потока чепухи. Мне кажется, кто-то в Бари, как обычно, играется в политику.

В ту ночь в воздухе было полно парашютов и «свободно сброшенных грузов», визгливо свистевших на подлете к земле как бомбы. Ребята из организации «Антифашистская молодежь» собрали все. Присланное погрузили на телеги, отвезли в амбар, стоявший неподалеку от штаб-квартиры генерала, и официально взяли под стражу.

Война в Югославии сделала новый виток. Первый этап ухода немцев был завершен: они стояли теперь на рубеже, проходившем через Хорватию и Словению. Маршал Тито вылетел с острова Вис, чтобы присоединиться к колоннам русских и болгарских войск в Белграде. В «освобожденных районах» начались расправы. Немцы еще держались в двадцати милях к северу от Бегоя, но позади ничто, кроме снега, не закрывало дорогу на Далмацию. Майор Гордон принял участие во многих победных празднованиях, но про евреев не забыл; не забыли о них и друзья в Бари. И вот как-то в середине декабря Бакич однажды возгласил:

— Опять явреи.

Вышедший во двор майор Гордон увидел, что его заполонили те же толпы, что уже побывали здесь, только теперь по виду они походили на какую-то смехотворную армию. Все, и мужчины и женщины, были одеты в военные шинели, вязаные шлемы, закрывавшие голову, шею и плечи, и шерстяные перчатки. Из Белграда были получены приказы, тут же произошло распределение запасов, вот облагодетельствованные и пришли поблагодарить его. На этот раз вести разговор было поручено другим: бакалейщик и адвокат пропали навеки, у мадам Кануи были свои собственные причины держаться в стороне, — и речь держал какой-то старик, долго, но Бакич пересказал ее в нескольких словах:

— Этот говорит, что они все счастливы.

В последующие несколько дней евреями, к сожалению, овладело нечто вроде желания похвастаться. Казалось, проклятие с них было снято. Они появлялись повсюду: мели по снегу полами шинелей, топали новыми громадными сапогами, размахивали упрятанными в перчатки руками. Лица их сияли от мыла, желудки полнились мясными консервами и сушеными фруктами. Не жизнь, а воплощенный псалом. А потом вдруг пропали.

— Что с ними случилось?

— Так думаю, их в другое место перевели, — сказал Бакич.

— Почему?

— Люди им житья не дают.

— Кто?

— Партизаны, у каких нет ни шинелей, ни сапогов. Они житья не давали комиссару, вот комиссар прошлой ночью и перевел этих.

У майора Гордона было дело к комиссару. Антифашистская театральная труппа, готовившая концерт по случаю Освобождения, вежливо попросила его предоставить слова и музыку английских антифашистских песен, с тем чтобы все союзники были подходящим образом представлены. Майору Гордону пришлось объяснить, что у него в стране нет никаких антифашистских, никаких патриотических песен, которые хоть кто-то распевал бы. Комиссар с мрачным удовлетворением отметил это как еще одно свидетельство западного упадничества. На сей раз даже объяснять ничего нужды не было. Комиссар понял. Все было так, как много лет назад ему говорили в Москве. То же самое было и в Испании. Бригада Эттли [168]нипочем не запела бы песен.

Когда с делом было покончено, майор Гордон сказал:

— Как я понимаю, евреев переместили.

В последнее время Бакич оставался на улице, а переводчиком был тот самый молодой интеллектуал. Не советуясь со своим начальником, он ответил:

— Их здание потребовалось Министерству сельской экономики. Новое жилье для них было найдено всего в нескольких милях.

Комиссар спросил, что было сказано, заворчал и поднялся. Майор Гордон отдал честь, и разговор был окончен. На ступеньках крыльца майора догнал молодой переводчик.

— К вопросу о евреях, майор Гордон. Им необходимо было уйти. Наши люди не понимали, почему с этими евреями так по-особому носятся. У нас есть партизанки, женщины, которые работают целый день, не имея ни сапог, ни пальто. И как нам было объяснять, что у этих стариков, никак не способствующих нашему делу, должны быть такие вещи?

— Наверное, следовало напомнить, что они старики и что у них нет никакого дела. Нужды их куда больше, чем у любого молодого пылкого подвижника.

— Кроме того, майор Гордон, они пытались бизнесом заниматься. Обменивали вещи, которые им выдали. Мои родители из евреев, и я понимаю этих людей. Им все время хочется торговать.

— Ну и что в том плохого?

— Война не время для торговли.

— Ладно, в любом случае, надеюсь, жилье у них приличное.

— Вполне пригодное.

Зимой сады казались меньше, чем тогда, когда листва набирала полную силу, и просматривались насквозь, от ограды до ограды; снег сгладил лужайки и клумбы, дорожки едва угадывались по отпечаткам подошв. Каждый день майор Гордон приносил белке горсть поломанных печений и скармливал сквозь прутья клетки. Однажды, когда занимался этим, наблюдая за настороженными движениями белки: та то прятала добычу, то робко возвращалась, хватала еду, отпрыгивала прочь и снова исполняла немой танец рытья и укрытия, — он увидел приближавшуюся по тропинке мадам Кануи. Она несла вязанку хвороста, согнувшись под нею настолько, что не заметила его, пока не оказалась совсем рядом.

В тот день майор Гордон пребывал в особенно подавленном настроении, поскольку получил приказ об отзыве. Подразделение переименовывалось и реорганизовывалось. Ему надлежало при первой же возможности прибыть в Бари. Майор Гордон был уверен, что нажаловались из Белграда и он больше не является персоной грата.

Он тепло и радостно приветствован мадам Кануи.

— Позвольте, я понесу.

— Нет, прошу вас. Лучше не надо.

— Я настаиваю.

Мадам Кануи огляделась и, никого не увидев, передала майору вязанку, позволив донести хворост до самого ее жилища.

— Вы не уехали вместе с остальными?

— Нет, мой муж нужен здесь.

— И вы не носите шинель.

— На улице не ношу, только дома, по ночам. Из-за этих шинелей и сапог нас все ненавидят, даже те, кто раньше относился по-доброму.

— Но партизанская дисциплина так крепка. Уверен, ведь не было никакой опасности насилия?

— Да нет, только не в этом беда была. Все дело в крестьянах. Партизаны боятся крестьян. Позже они сведут с ними счеты, но сейчас зависят от них из-за еды. Наши люди стали обмениваться с крестьянами вещами. Они отдают иголки с нитками, бритвы, вещи, которые не достать, за индеек и яблоки. Никому не нужны деньги. Крестьяне предпочитали напрямую обмениваться с нашими людьми, чем брать партизанские банкноты. Вот это-то и довело до беды.

— Куда же ушли остальные?

Она произнесла какое-то название, ничего не говорившее майору Гордону.

— Вы не слышали про это место? Оно отсюда в двадцати милях. Там немцы с усташами создали лагерь, где держали евреев, цыган, коммунистов и роялистов и заставляли работать на канале. Прежде чем уйти, они убили всех остававшихся в живых заключенных, — таких было не много. Теперь партизаны нашли для лагеря новых обитателей.

Они дошли до сарая, и майор Гордон вошел, чтобы положить свой груз в углу возле маленькой печки. То был первый и последний раз, когда он переступил порог. Бегло осмотрев обстановку и убедившись в опрятной бедности ее, он вышел наружу на снег.

— Послушайте, мадам Кануи, — сказал он. — Не падайте духом. Меня отзывают в Бари. Как только расчистится дорога, я уеду. Обещаю: когда прибуду туда, я устрою бучу по этому поводу. У меня там хватает друзей, и я разъясню им все, что здесь творится. Мы вытащим вас, будьте уверены.